к должному, я не говорю уже о взаимных поездках друг к другу, ставших для некоторых активных товарищей просто необходимостью. Человек быстро привыкает к хорошему! И за это надо выпить! – Константинов поднял фужер и осмотрел нас победным взглядом. – Так вот, за то, чтобы у нас не отняли саму идею диалога народов!

Все выпили с нескрываемым удовольствием. Вальтер слушал Константинова. Для Шмитца он был чуть ли не местным пророком. Стэлла выслушала длинную речь темпераментного педагога, бессмысленно прохлопав длинными ресницами. Пространные рассуждения Константинова её серьёзно смутили – она ожидала легкомысленного застолья без заумных тостов, в которых, очевидно, следовало искать некую духовную ценность для всех приглашённых.

Вальтер поблагодарил Константинова за глубокое выступление и, поднявшись, взял слово.

– Друзья мои! Я долго не мог решиться приехать в Россию. Весть о том, что я могу без препятствий посетить свою родину, поначалу показалась мне дикой. Нет, я верил, что это действительно так, и поверил окончательно, когда мои знакомые предоставили документальные свидетельства своего пребывания в Восточной Пруссии. Просто мне, давно расставшемуся со всякими иллюзиями на встречу с отчим домом или тем, что от него осталось, было чудовищно трудно поверить в то, что такая встреча возможна и если она не состоится, то виноват в этом буду только я. Понимаете, я уехал из этих мест ребёнком, и мне вдруг стало боязно возвращаться в чистый мир растаявшего детства пожилым человеком. Я опасался иного, старческого восприятия моего города, окутанного мифами детских забав и прогулок с родителями по променаду. Каждый дом, каждый двор, в котором мы играли, а иногда – проказничали, имел для меня некий чувствительный оттенок, всегда привлекавший меня расположением отдельных предметов, будь то дрова, сложенные в дворовом сарае, или фонарь над крыльцом, на треть залитый водой после ливня, но упорно продолжающий светить вполнакала. Наверно, всё это можно назвать смысловыми символами детства, которые для развития эмоционального мира подростка не менее важны, чем школьные знания. И вот по дороге сюда я боялся, что этот предметный ряд, создавший по крупицам яркий образ моего счастливого детства, попросту перестал существовать, в лучшем случае – сохранился в жалких осколках. Впрочем, мне были нужны даже эти реликтовые фрагменты, чтобы, глядя на родные стены и крыши, попытаться восстановить детские ощущения вневременной близости к семейному, к родному… – Вальтер замолчал, почуяв, что Джулия не успевает за ним. – Иногда я думаю, что природа сознательно устраивает эксперименты по проверке на прочность человеческих чувств к собственному прошлому, к истории нашей жизни. Невольно я стал участником такого эксперимента. Некоторые страшатся своего прошлого, поскольку видят в нём застывшее отражение потерянной молодости, некоторые при мыслях о том, что самое лучшее уже позади, впадают в меланхолию и истерию, но есть и те, кто к прошлому и настоящему относятся вполне реалистично, считая, что незыблемые ценности бытия присущи человеку на любом жизненном этапе. Я отношусь скорее к последней категории людей, но не устаю повторять, что мой случай особый. Меня вырвали с исторической родины ураганом войны, оторвали от родительских корней, могил предков, здесь под страшной бомбёжкой погибли моя мать и сестра, здесь в апреле 45-го без вести сгинул мой отец. Мою мать и Хельгу хоронили в спешном порядке родственники отца, у которых я жил после того, как его призвали в Фольксштурм. – Вальтер вновь раскурил трубку. Константинов достал из внутреннего кармана пачку Camel и пожелтевший мундштук. Закурили. Джулия и Стэлла воспользовались зажигалкой Вальтера. Я сидел молча. – То, что я вновь очутился на отчей земле, едва ли не главное событие моей послевоенной жизни, – заключил Вальтер и плотно затянулся, отрядив в полёт над столом дрожащее кольцо лилового дыма. – Я лишь недавно почувствовал себя полноценным человеком. На старости лет я вошёл в родительский дом…

– Вальтер, ты вошёл в дом, и что ты там увидел? – окончательно раскрепостился Константинов.

– Я вошёл в дом и в прихожей увидел гору грязной обуви, сваленной в углу,– вполне серьёзно ответил Шмитц. – Под этой беспорядочной горой проглядывал фрагмент бежевой половой плитки с бордовыми змеевидными узорами. В этом углу когда-то стоял мой велосипед, на котором в войну я каждое утро ездил за молоком и творогом к госпоже Терпитц. Далее я прикоснулся к кнопке звонка, и дверь открыла госпожа Игнатьева. Мой переводчик объяснил ей, что я пожаловал с добрыми намерениями, и она, светясь прекрасной улыбкой, пригласила меня в дом. Всё, что я увидел внутри, думаю, вам будет неинтересно, поскольку любому русскому хорошо известны достопримечательности коммунальных квартир. Мне разрешили осмотреть клети, разделённые шаткими, косыми стенами, воздвигнутыми с дьявольской жестокостью некомпетентными строителями. Повсюду я искал хоть какие-то намёки на былой скромный уют нашего семейного очага. Я мысленно отбрасывал нелепые стеновые перегородки и пытался восстановить обстановку нашего зала, в котором больше не было круглого стола из красного дерева с резными изогнутыми ножками, не было стульев и любимого маминого пуфика с вышитым вручную баварским пейзажем. Из семейных вещей я обнаружил на подоконнике фарфоровую пепельницу отца с гербом Кёнигсберга. Наше прошлое здесь было выкорчевано с корнями по утверждённой кем– то методике уничтожения чужой истории. Я всё же пытался найти точки соприкосновения со своим ярким, разноцветным детством, но визуальных доказательств нашего семейного благополучия в доме не осталось. Признаки моего родства с родительским домом были настолько скупы, что мне в конце концов пришлось домысливать скромную обстановку нашего перестроенного жилища, чтобы вернуть всю полноту детского восприятия отчей обители. Чувство глубочайшего прикосновения к родительской святыне пришло много позже, когда я разрушил фанерные перегородки и сызнова спроектировал интерьеры моего современного жилища. Я не стал делать из этого дома музей. Из кошмарного житейского наследия нескольких несчастных семей я сконструировал новый, ещё толком необжитый мир, в котором гостят пока мои родственники, но постоянных жильцов ещё не завелось. Однако – и это прогресс! – то, что сейчас я веду приятные разговоры с внимательными собеседниками и мы с интересом слушаем друг друга, является справедливой развязкой сложных взаимоотношений наших народов.

– За это нужно выпить, – направил в нужное русло откровения Вальтера Константинов. – Давайте поднимем бокалы за примирение наших народов!

Все встали и звонко чокнулись. Константинов, которого явно повело от разнообразия спиртных напитков, гордо поглядывал на Вальтера. Джулия и Стэлла делали вид, что монолог Шмитца пронял их до глубины души.

– Я хотел бы завершить своё выступление одним кратким пояснением, – сказал Вальтер, подставляя только что опустошённый фужер под обильную струю из бутылки, услужливо поднесённой Константиновым. – Я не хочу, чтобы у вас сложилось впечатление, будто в беспорядке и элементарной антисанитарии, царивших в

1 ... 20 21 22 23 24 25 26 27 28 ... 50

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Домочадец - Сергей Юрьевич Миронов бесплатно.

Похожие на Домочадец - Сергей Юрьевич Миронов книги

Вальтер Эйзенберг [Жизнь в мечте] - Константин Аксаков - Русская классическая проза
Тревога - Александр Туркин - Русская классическая проза
Ароматы юности, или Записки сумасшедшего - Алёна Александровна Пухова - Русская классическая проза
Лоскутное одеяло - Василий Катанян - Русская классическая проза
Шестеро - Игнатий Потапенко - Русская классическая проза
Пара сапог - Игнатий Потапенко - Русская классическая проза
Чрезвычайное средство - Игнатий Потапенко - Русская классическая проза
Вечный - Игнатий Потапенко - Русская классическая проза
Два дня - Игнатий Потапенко - Русская классическая проза
Гоголь-студент - Василий Авенариус - Русская классическая проза

Оставить комментарий