тучи висели низко, клочковатые, целый день обещали они хороший ливень, но его все не было. Только грохотало временами. Даже комары притихли из-за духоты. Горчаков курил и думал о Романове. О его переживании. Так это было непохоже на молчаливого, всегда в себе, угрюмого бакенщика. Горчаков по себе знал, что такое черствое сердце, сколько раз прямо на его глазах случалась смерть. Валентин еще грубее казался ему в этом вопросе, но выходило иначе.
Он не раз сегодня представлял себе картину, которая не давала покоя Романову, только захлебывающимся и хватающимся за лед был не председатель, а его Сева... Горчаков сидел, застыв над неподъемной мыслью. Думал об Асе. Обнимал ее плачущую, прижимал к себе. Хрупкая женщина шла против бесчеловечной ненасытной машины, тихо отстаивала право людей любить друг друга.
Горчаков замер. Из приемника звучал Шопен, первый концерт для фортепиано в хорошем исполнении. Георгий Николаевич машинально, по привычке пытался понять, кто играет, но в это время где-то над первым лагерем заскрежетал и порвал небо гром. Он перегнулся через подоконник, высматривая молнию, и услышал шепот и смех. У запасного выхода на лавочке сидели вольный санитар Красин и медсестра Леся. Леся была западная украинка, красивая, с темными умными глазами, очень честная и работящая. Она, вместе с матерью и отцом, получила десять лет лагеря за то, что не донесла на брата. Брату было двенадцать лет, его поймали, когда он расклеивал листовки «Слава Украине!».
У Красина с Лесей была любовь, они и сейчас целовались, шептались и радовались чему-то внизу под окном Горчакова. Георгий Николаевич отодвинулся вглубь комнаты. Любовь у ребят была платоническая и над ними, особенно над Красиным, посмеивались.
Гром теперь заворчал над Енисеем, молния ударила туго и рядом, будто в соседней комнате что-то тяжелое упало, первые капли со звоном вонзились в подоконник. На улице стало темно. Георгий Николаевич сделал погромче музыку, закурил новую папиросу и выглянул. Красин с Лесей, обнявшись, стояли под навесом у входа. Дождь лил уже вовсю, гроза бушевала, то и дело рвала небо, а они стояли, прижавшись.
Играл Святослав Рихтер, Шопену только нравились шум ливня и близкая гроза, он звучал бесстрашно, с огромной верой. И как-то вдруг, вместе с великим поляком, очень спокойно и ясно пришла в душу Горчакова необычайная, невероятной силы вера Аси.
Ее сложная вера в жизнь.
69
Николь родила восьмого августа. Ее привезли на телеге в Лугавскую больницу из совхозного овощехранилища, где она вместе со всеми солила огурцы в большие бочки. Никто так и не решил вопрос с ее декретом. Для этого надо было ехать в Минусинск, в райбольницу за двадцать пять километров. Транспорта не было, пешком она не пошла. Все решили роды, они прошли легко, и она наконец получила два законных месяца декретного отпуска.
Их выписали на следующий день утром, а уже к вечеру мальчик покрылся красной сыпью. Он не спал всю ночь, все время кряхтел и плакал. Николь кинулась обратно в больницу, но ее не приняли, наорали, что она где-то дома подцепила инфекцию, и теперь ей с другими роженицами нельзя. Николь пошла к главврачу. Это была нестарая, лет сорока женщина, сосланная до войны. Черноглазая, симпатичная, она говорила тихим голосом и старалась выглядеть убедительной. Она больше походила на партработника, чем на врача.
— Слушаю вас? — врачиха смотрела вежливо и строго.
— У ребенка сыпь, Наталья Сергеевна, а его не хотят смотреть!
— Все правильно, у нас нет инфекционного отделения! Вам сделали одолжение, что взяли сюда рожать. Вы должны были в Минусинск ехать.
Мальчик, болезненно кряхтевший до этого, тихо заплакал. Лицо тоже все было в сыпи. Николь, растерянно улыбаясь врачу, стала чуть распускать пеленку.
— У него температура! Посмотрите его, пожалуйста! Нужны же лекарства, у меня есть деньги!
— Не раздевайте его! Вы что?! Это краснянка, идите домой и помойте его слабым раствором марганцовки... — она встала из-за стола и, не касаясь ребенка, открыла Николь дверь.
— Пожалуйста, дайте лекарство! — взмолилась Николь.
— Еще раз вам говорю, вы заразите других детей! Это подсудное дело, мамаша! — главврач говорила по-прежнему негромко, но уже с досадой.
— Только посмотрите, и я уйду! Скажите, какое лекарство! — Николь положила плачущего ребенка на кушетку и стала распеленывать.
Взгляд врачихи потемнел:
— Вон отсюда! — зашипела. — И чтобы я тебя больше не видела! Вон! Иначе напишу...
Николь оставила ребенка, шагнула вплотную к врачихе и с силой закрыла дверь:
— Если он умрет, я тебя убью! Зарежу, как овцу! Я в тюрьме сидела! — Николь с ненавистью глядела ей прямо в глаза. — Зови педиатра, сука!
Врачиха отшатнулась, выставила перед собой руки и замотала головой:
— Вы меня неправильно поняли, я... Хорошо-хорошо... — оглядываясь на Николь, она трусливо выглянула в коридор. — Клава, позовите, пожалуйста Зинаиду Марковну.
Вскоре пришла пожилая толстозадая тетка с черными усиками и большой бородавкой на щеке. Вымыла руки, уверенно развернула малыша, осмотрела, поставила градусник и прикрыла пеленкой.
— Иди домой, мамочка, дам сейчас лекарство, а вечером зайду. Ты у кого живешь?
— Мы на Партизанской... дом восемь. У Матвеевны.
— Ну-ну. Знаю.
Николь снова отправилась домой. Катя, пока она рожала, оставалась с хозяйкой. Матвеевна не стала дожидаться врача, сходила за соседом — высоким сухим стариком. Николь заупрямилась, но у деда были такие мягкие и спокойные глаза, что она пустила его к мальчику.
Старика звали Ефим, он неторопливо осмотрел ребенка, тот сразу перестал плакать, пощупал температуру и вышел из избы. Вскоре вернулся с травками.
— Что у него, дедушка?
— По-ученому — пузырчатка... — дед залил траву кипятком.
— Это опасно?
— Для малышей все опасно, титькой кормишь?
Николь кивнула.
— Корми, это лучше всего. Молока много?
— Много. Доктор вечером придет, вот таблетки дала.
— Какой доктор? — старик даже не глянул на таблетки.
— Зинаида Марковна...
— А-а, Марковна... Михельсон ее фамилия. Хорошая женщина.
Зинаида Марковна пришла и просидела с трясущейся Николь до самой ночи. Рассказала, как лечить, расспросила о жизни. Матвеевна накормила их молодой, с голубиное яйцо, картошкой, изжаренной в масле. Мальчик, то ли от лекарств и травок, то ли от присутствия доктора, заснул. Ночью он снова проснулся и плакал, надрываясь. Лицо было красным, а губы посинели. Обезумевшая Николь, ежеминутно вглядываясь в личико, ходила с ним на руках. Пыталась кормить, но он не брал грудь,
