дока. Казалось, что крен достиг предела, и ничем уже не остановишь падение, и вот-вот обнаружится хрупкость стекол пульта и малая прочность бетонных башен дока, которые медленно начнут разваливаться. Вот оно — наказание за самонадеянность. Только без паники.
— Сообщите крен, капитан, — стараюсь говорить как можно спокойнее.
— Крен десять градусов.
— Десять градусов — ерунда, — сказал мой помощник, — у нас до двадцати «Полесск» доходил, и то ничего.
— Борис Андреевич, что вы медлите, — крикнул Виктор, — надо срочно грузить док!
— Раскудахтался, пустяки, а он орет, — сказал мой помощник.
Все у него пустяки, он видел вещи пострашнее, которые наше поколение представляет смутно: в сорок втором его чуть не расстреляли, в сорок третьем он бежал из концлагеря — после такого нервничать по пустякам не стоит.
Да, главное — сохранять спокойствие и не суетиться, люди ждут моего решения. За эти три года они привыкли верить мне так же, как и я им. Нельзя трусостью подрывать их доверие. Прошло несколько долгих секунд.
Мы продолжали подъем. Судно начало выравниваться. Сначала незаметно для глаза, потом резкий рывок на другой борт, несколько колебаний, вот, кажется, все замерло. Так и есть.
— Крен ноль! — крикнул капитан судна.
— Я же говорил, ерунда, а вы — «погружать, погружать»… — сказал помощник.
Он вышел на палубу, я услышал, как он рассказывает матросам, что только он не хотел погружать, а знал «верняком», что все обойдется. Старик хочет подчеркнуть, что он здесь голова и, если бы не он, провозились бы до утра. Что ж, пожалуй, он прав.
Вода медленно освобождает борта судна, темная полоса — ее след — все время увеличивается. В свете прожекторов на участках, вышедших из воды, видны плантации причудливых ракушек. Они еще дышат пористой массой; если ночью их не смыть и не счистить, завтра маляры поломают все щетки у турбинок. Надо будет не забыть дать задание дежурным.
Осталось полчаса простого подъема, у тросов делать нечего, в пульт пришли рабочие палубной команды — поговорить, погреться.
Боцман в грязной робе уселся на пол, заснул в углу на вахтенных журналах Загадский.
— Кемарит, студент лохматый, — сказал мой помощник, — они тут за моей спиной институты позаканчивали, на работе спят, дома учатся. Им что! Разве они за производство душой болеют… У нас вон, почитай, студентов полдока! Все ученые, а что случится — ко мне.
Очень хочется спать, я только сейчас ощутил, как устал.
Все молчали, только мой помощник ворчал, но речь его была привычна, и почти никто не прислушивался.
— Жалуются, денег не хватает, чуть что — одолжи, а кругом земля пустует! Пожалуйста, паши! Нет, он придет домой, жену под ручку — и загорать на озеро. Джинсы с этикеткой, свитер заграничный — конечно, так жить трудно! Вон у меня еще картошки навалом, капусты, огурцов, помидоров, мне что в магазине — хлеб да сахар купить. А такие, как они, и бегают с места на место! Надо честь свою рабочую блюсти, а они ищут, где легче! Хитрованы все!
Спокойствие нарушает голос Питилимова, он говорит по микрофону из шпилевой, противоположной башни дока.
— Борис Андреевич, докладывает Питилимов! Вы меня хорошо слышите? Это я, Питилимов!
— Да, хорошо! Что случилось?
Боцман прыснул, засмеялся Петров, все ждали привычных нелепостей. Прикрыв микрофон ладонью, я спросил у помощника:
— Кто это догадался пустить Питилимова в шпилевую к микрофону?
— Я, когда уходил, закрыл ее и связь отключил, — сказал боцман.
— Борис Андреевич, — продолжал Питилимов, — я бревно отталкиваю, оно попало на кабель и чуть высокую сторону не отключило. Вы слышите меня?
Смех смолк. Не хватает нам остаться без питания.
— Как бы его там током не ударило, — сказал мой помощник. — Пойду посмотрю.
Через несколько минут возвратился Владимир Иванович, проворчал:
— Бревно, бревно… щепку какую-то зацепили. Я там трансляцию совсем вырубил.
Не знаю, что и делать с этим Питилимовым.
Низенький, с лысой бугристой головой электрик — бесподобный выдумщик и враль. Его место в пульте, но здесь он всем мешает, над ним смеются, подковыривают, но он не замечает. Чтобы оградить его от насмешек, я при доковании посылаю на противоположный борт дежурить у щита, но он не выдерживает одиночества, добирается до микрофона и начинает сообщать все, что видит. Это вызывает бурные взрывы хохота, а так как трансляция хорошо слышна на берегу, то у дока собирается целая толпа.
Я вышел на палубу. С «Загорска» начали отдавать тросы, они уже лишние. Своим весом, двумя тысячами тонн, «Загорск» нажал на клетки и как бы присосался к ним.
Вода отступила, показались доски и стапель-палуба. Рабочие начали пробираться вниз. Не выдержал и я.
— Посмотри здесь, — попросил я помощника и, стараясь не задеть поручни, покрытые илом и мазутом, спустился по трапу.
Под днищем судна воды осталось совсем немного, было совсем темно, я ощупал кильблоки и убедился, что зазора нет, судно село отлично.
Согнувшись в три погибели, я пробирался от клетки к клетке. Грязные холодные капли проникали за шиворот. Вода стекала по палубе, журчала в нишах. Насосы работали уже с надрывом, хватая воздух.
Вот и пробоина — вода хлещет из нее, кили исковерканы, изогнуты.
— Корюшка, ребята, кидайте сюда ведра! — слышу зычный голос боцмана.
Действительно, как я сразу не заметил: на палубе полно корюшки — глупый косяк зашел в док. Я зачерпнул полную горсть скользких трепыхавшихся рыбешек, пахнущих свежими огурцами. Рыбешки много, она хрустит под ногами.
В темноте бродят люди, набирают ведра, кастрюли. Слышатся крики:
— Сюда, сюда!
— Давайте доски, загородим ниши.
— Вася, куда ты там пропал? У меня уже ведро полное!
Смолкли насосы, на левой башне зазвонил кран — это повезли трап на «Загорск».
— Майнай помалу, Клава! — крикнул боцман крановщице. — Помалу!
Я прошел в корму. Лопасти винта «Загорска» исковерканы, одна наполовину обломана, руль висит буквально на ниточке. Как они умудрились дойти сюда…
У винта стоял капитан «Загорска», смотрел и охал.
— Надо отметить такое дело, — сказал он, — пошли, докмейстер, у меня уже стол накрыт.
— Не могу, — сказал я.
— Ну, это не по-морскому.
— Людей надо развезти домой, отшвартоваться…
В дежурную машину — полукрытый «газик» — с трудом уместилась вся команда.
Мы мчались по ночному городу. Изредка дробь кулаков сотрясала кабину, шофер тормозил, и один из нас соскакивал у своего дома.
Город молчал, во всех окнах был погашен свет.
— До завтра! — крикнул я, спрыгнув на повороте у парка.
Я прошел в густой темноте через парк, по шуршащей листве, мимо аттракционов, качелей и заколоченного летнего кинотеатра. Узкий серп луны скользил за тонкими стволами, видны были редкие звезды, впереди светило единственное окно — окно моего дома.
— Наконец-то, с ума можно сойти! — встретила меня жена. — Уже
