Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да, история... — задумчиво произнес Петр. Он поставил ногу на табуретку, облокотился на колено. — Печальная эта история. Вся беда в том, ребята, что родители, как правило, переоценивают своих детей. Они наделяют их талантами, которых нет и в помине. А однажды наделив, трудно уже от этого мифа отказаться — ведь об одаренности сына или дочери извещены знакомые, соседи, сослуживцы. И детям волей-неволей приходится носить башмаки не по ноге. Морщится, хромает, но. сукин сын, носит, даже гордится своей исключительностью. — Петр взглянул на меня. — У твоей Жени хороший голос, кажется?
— Да, — сказал я. — Мать решила во что бы то ни стало устроить ее в консерваторию. Один раз Женя уже пыталась, но не прошла.
— Вот видишь! — Петр оживился. — Этакая происходит метаморфоза, друзья! Отец, скажем, родился от неграмотной женщины, в деревне. Талант, самородок. Советская власть заметила, помогла выбиться в люди. Но жизнь он пропахал на большую глубину, черной работы не избегал. Прошел «огни и воды» — ФЗУ, погрузка вагонов, вечерняя школа, кружка сладкого кипятку с черным хлебом, тяжелый труд. И добился положения согласно своим достоинствам. Но своих детей по этой дороге не поведет, пожалеет. Я, мол, пахал, а они пусть легкий хлеб едят. Тогда и наводняют дом учителями разного рода благородных профессий... Хочешь, Алеша, я поеду к отцу Жени и поговорю с ним по душам? По-мужски, по-советски как коммунист с коммунистом?
— Вот хорошо бы! — Анка выбежала из-за ширмы; она была в халате, голова затянута косынкой. — Петр, миленький, поезжай!
— Лишний раз унижаться, — буркнул Трифон. — Я против. По-моему, надо вызвать Женю и спросить ее начистоту. И сделать это завтра же. Послушаем, что она скажет. Такие дела оставлять без внимания нельзя.
— Так она к тебе и поедет, — возразила Анка. — Очень ты ей нужен.
— Силой привезу, — свирепо проговорил Трифон. — Обещала человеку, зазывала — держи ответ. Да, да. Алеша для нее не собачка, которую можно поманить — прибежит, прогнать — убежит.Он не хуже ее, а лучше. Он строитель, из него выйдет большой мастер. А из нее неизвестно еще что получится.
— Господи, сколько же в жизни неладного, несправедливого!.. — Казалось, Анка сейчас расплачется от отчаяния.
Трифон не унимался. Загребая пятерней рыжие свои космы, он выкрикивал гневные обличительные слова:
— Мы напишем ей длинное письмо. Коллективное. Мы ей скажем, что она своим поведением оскорбила не только Алешу, но и нас всех. Что она поколебала нашу веру в человека, в дружбу, в товарищество. Приходя к нам, она, выходит, надевала на себя фальшивую личину, играла в дружбу. Что так настоящие люди не поступают и что мы все, Алешины друзья, клеймим ее позором! Вот что мы напишем. А копию письма пошлем в комитет комсомола института, пусть разберутся...
Все, что они говорили, пролетало мимо, не затрагивая меня. Я чувствовал утомление, опустошенность. меня клонило ко сну, хотелось скорее лечь.
— Ничего этого делать не надо. — сказал я. — Бесполезно. Откровенно говоря, я не очень-то верил, что из этой затеи может что-нибудь получиться.
Петр приблизился ко мне вплотную.
— В таком случае, Алеша, пускай все случившееся будет горном, в котором закалится твой характер. Одним словом, мужайся, Алексей Токарев! ..
Анка вдруг встрепенулась. Скорее чутьем, чем слухом, она уловила приближающиеся шаги. Подбежав к двери, растворила.
В комнату вошел солдат с чемоданом и сумкой в руках. За ним переступила порог Женя.
— Куда поставить? — спросил солдат, оглядываясь. Только теперь я узнал в нем шофера генерала Каверина.
— Вон туда, в угол. — указала Женя и расстегнула пальто.
Солдат поставил вещи на указанное место, выпрямился и сказал нам:
— Здравствуйте. — Затем озабоченно обернулся к Жене: — Я поеду. До свиданья.
— Спасибо, Володя, — сказала она. провожая его до двери.
Обернувшись, она обвела нас усталым взглядом, улыбнулась тихо и печально, бледная, немного смущенная.
— Что смотрите? Не ждали?..
XII
ЖЕНЯ: Повернувшись к окну, я увидела мелькнувшую в просветах ветвей голову Алеши. Он чуть откинул ее назад, как бегун перед финишной лентой. Я узнала бы эту голову среди тысячной толпы. И поняла все, что произошло, и меня охватил ужас...
— Что с вами? — со сдержанным раздражением спросил Сигизмунд Львович. Я не заметила, как перестала петь. — Женя, вы что, онемели?
— Я не буду петь, — бросила я ему, лихорадочно соображая, что теперь будет и что мне предпринять.
Сигизмунд Львович подпрыгнул на стуле.
— То есть как это не будете?
— Не буду — и все. Не хочу. Отстаньте от меня!
Мне казалось, что именно он, Сигизмунд Львович, виноват во всем, и я не могла скрыть своей неприязни к нему. Я нагрубила ему с каким-то наслаждением за все надругательства над моим голосишком, за лицемерие: ведь он отлично знал, что из меня никогда не выйдет певицы, но упорно твердил о моем даровании — только бы не обидеть маму.
Я бросилась из зала. Но Сигизмунд Львович, проворно опередив меня, преградил дорогу. Усики его встали торчком.
— Может быть, мне вообще больше не приезжать к вам? Вы это хотели сказать?
— Именно это! Не приезжайте. Я буду счастлива. Я не хочу слышать ваш голос, вашу музыку, не могу видеть вашу бабочку, ваши усики, ваши пальцы на клавишах!
Сигизмунд Львович взмахнул руками перед моим лицом.
— Я счастлив, что не буду больше видеть вас! — крикнул он, заливаясь краской. — Не буду слышать ваш голос. Он у меня вот где сидит, в горле! — Учитель схватился за бабочку. — У меня от него мурашки по телу идут. Певица!..
На крик вбежала мама.
— Сигизмунд Львович, что случилось? Успокойтесь. Пожалуйста, успокойтесь. Не сердитесь на нее.
Сигизмунд Львович кинулся в кресло и закачался, сжав голову ладонями.
— Бился, мучился, сил не жалел — и вот награда! Как после этого думать о справедливости? Есть она на свете? Ай-яй-яй!..
Мама взяла меня за плечи.
— Что ты опять натворила?
Я отстранилась от нее.
— Зачем ты сказала неправду? Приходил Алеша, а ты сказала, что это молочница. Как ты смогла так поступить?.. Это подлость! Ты знаешь, зачем он приходил?
Мама немного растерялась от моего натиска.
— Вы оба сошли с ума, — глухо сказала она.
Глаза мои сузились от злости.
— Я поражаюсь, как ты можешь читать студентам лекции о воспитании чувств, о красоте отношений, если сама своими руками разрушаешь все это!
Мама в замешательстве оглянулась на Сигизмунда Львовича.
— Что ты мелешь?
Я наступала:
— Почему ты не пустила его ко мне? Почему не позвала меня?
— Незачем!
— Выкинула за дверь, предварительно прочитав лекцию о благородстве! Доктор филологических наук! «Вам надо устраивать свою жизнь... Женя должна поступить в консерваторию». И так далее... Не пойду я в консерваторию, мне нечего там делать. А свою жизнь мы устроим сами. Я уйду из дома!
Мама приложила ладони к вискам, в изнеможении прикрыла глаза.
— Что же это такое, боже мой!.. Бред какой-то. Она совсем рехнулась. — Приотворила дверь, крикнула: — Гриша! Гриша, иди скорее сюда!
Папа встревоженно заглянул в зал. Мать показала на меня рукой, простонала:
— Послушай, какой бред она несет. Задумала бежать из дома. К тому парню...
— Что? — Папа, недоумевая, посмотрел на меня. — Бежать? Этого еще не хватало!..
Я рванулась к нему.
— Папа, послушай...
Но он отстранил меня.
— Марш наверх. Живо! Нюша, заприте ее и не выпускайте. Пусть опомнится. Ты слышала, что я сказал?..
Я поняла, что сражение проиграно. В серьезные моменты папа всегда вставал на сторону мамы. Я послушалась, но не покорилась. Нюша, добрый конвоир, проводила меня наверх, в мою комнату. В заточение.
— Посиди до вечера, а там спустишься к ужину. Лаской-то скорее возьмешь, чем угрозами. Вон ведь как намаялась, глаза ввалились... Ляг, усни — и все пройдет. Дверь запирать не буду. Эх.
Женя!.. — Она покачала головой. — Вижу, уж не девочка ты...
Я долго кружила по комнате, толкалась из угла в угол, не зная, что предпринять. Я думаю, для человека нет ничего страшнее губительной формулы: «лишение свободы». Даже если это лишение продлится всего один день, один час. А если лишить свободы надолго, всерьез?..
Я представила себе Алешу, его глаза, в которых остановился ужас, его руки, обхватившие голову, потому что мысли жгли ему мозг, и содрогнулась от боли и стыда. Я любила его до отчаяния, до изнеможения. Я больше не любила ни папу, ни маму — был только он... И я должна быть рядом с ним, чего бы это мне ни стоило!
Стены, обступившие меня с четырех сторон, казались ненавистными. Брошенная в запале фраза «уйду из дома» приобрела действенный смысл.
Я выдвинула из-под кровати старый, потертый чемодан, вытряхнула всякое старье и накидала в него вещи, какие оказались под рукой. В сумку я сложила белье, учебники и тетради. Потом я увидела медведя, сделанного из мохнатой материи. Большой и добрый, он одиноко сидел за кроватью на стульчике, с грустью смотрел на меня стеклянными глазами, протягивая ко мне лапы, точно просил, чтобы я взяла его с собой. Этому медведю пятнадцать лет. Папа привез его из Германии в конце войны, когда я была еще девочкой. Медведь недовольно урчал, если его опрокидывали на спину. Он и сейчас заурчал — я нечаянно задела стульчик коленкой.
- В глухом углу - Сергей Снегов - Советская классическая проза
- Москва – Петушки - Венедикт Ерофеев - Советская классическая проза
- Лога - Алексей Бондин - Советская классическая проза
- Девчата. Полное собрание сочинений - Борис Васильевич Бедный - Советская классическая проза
- Год жизни - Александр Чаковский - Советская классическая проза
- Россия, кровью умытая - Артем Веселый - Советская классическая проза
- Россия, кровью умытая - Артем Веселый - Советская классическая проза
- Дороги, которые мы выбираем - Александр Чаковский - Советская классическая проза
- После бури. Книга первая - Сергей Павлович Залыгин - Советская классическая проза / Русская классическая проза
- Свобода в широких пределах, или Современная амазонка - Александр Бирюков - Советская классическая проза