себе, сторонится меня… в храме бывает все реже. Прошу вас, отец Павел, приглядите за ним… Мне кажется, я что-то упустил в мальчике. Советская школа с ее комсомолией прямо сейчас перемалывает его душу, и я ничего уже не успею изменить, вернуть его доверие…
– Наши дети – наша боль, – тяжело вздохнул отец Павел.
– Вы слышали об антисоветских листовках в городе? – вдруг сменил тему отец Алексей. – Похоже, хулиганят подростки. У нас в селе тоже появлялась парочка таких, на колхозном правлении и на клубе, бывшей церкви. Я спрашивал своих младших, не замешаны ли они в этом. Не признались, и я им верю. Однако чьи бы то ни были дети, они затеяли опасное дело. Для них это, вероятно, игра в подпольщиков. Но чекисты непременно раздуют из этого заговор и назначат ему взрослых руководителей.
– Имея опыт знакомства с обычаями советской тайной полиции, ни капли в этом не сомневаюсь.
Тяжесть, заполнившая душу отца Алексея этой ночью, как расплавленный металл – форму для отливки, понемногу рассеивалась. Отставив пустую чашку, он засмотрелся в окно. На город надвигался дождь, раскатисто погромыхивала далекая гроза. Темные набухшие тучи перевернулись в его сознании, разлились свинцовыми водами Северной Двины. По реке тарахтела мотором, возвращаясь, пустая баржа с записками в щелях…
19
Младший лейтенант Кольцов недооценил упорство несовершеннолетнего контрреволюционера Вовки Соловейчика. Раскололся тот лишь на пятый день: назвал еще двоих. Но организатором подполья упрямо указывал своего дружка и одноклассника Митьку Звягина, умалчивая об истинном руководстве антисоветской группы подростков, в существовании которого у чекистов не было сомнений.
В девять утра жилище Звягиных, обычно пустевшее к этому часу по будням, было заполнено людьми. Две тесные комнатушки рабочей казармы, построенной еще при хозяевах-капиталистах, вместили помощника оперуполномоченного Кондратьева и самого оперуполномоченного сержанта Горшкова, участкового милиционера и двух понятых – не считая хозяйки квартиры Звягиной, уже опоздавшей на работу, и двух Звягиных-младших, не успевших уйти в школу. Глава семьи отправлялся на завод по гудку к семи часам: его не застали, но выписали повестку.
Митька нахохлился на табурете и тер зашибленный локоть. Как только в квартиру зашли чужаки и потребовали у матери предъявить младшего сына, Митька предпринял дерзкую попытку дать деру через окно. Нырнуть рыбкой не удалось, его выловила жесткая рука милиционера Терехина. Окно тут же закрыли на шпингалет, а Терехин встал рядом с Митькиным табуретом и для надежности держал пацана за плечо.
Леньку-Марлена усадили на стул в углу комнаты, чтобы не мешался. Он пробовал заикнуться про школу и экзамены, но проводивший обыск сержант коротко велел: «Сидеть!» От напряженной позы затекли мышцы, однако расслабиться Ленька не мог. Он внимательно следил, как чужие руки роются в ящиках комода с бельем, рубашками и материными юбками. Как прощупывают постели, вытряхивают школьные портфели, залезают под стол, простукивают стены.
Мать скорчилась на голой пружинной сетке кровати, с которой сбросили матрас. Безвольно опущенные руки, помертвевшее лицо – она была страшно напугана и безмолвно переживала внутри себя весь ужас происходящего.
Смежную комнату, спальню родителей, считавшуюся также столовой, уже обыскали – ничего не нашли. Когда младший чекист, мелкорослый крепыш с нахальной рожей, принялся трясти книги со стенной полки и бросать на пол, Ленька не выдержал. Заорал на него:
– Что вы делаете, это же книги! Не смейте трогать, вы, бессмысленные вандалы!..
Терехин, сделав шаг, железной рукой пригвоздил его к стулу. Помощник оперуполномоченного Кондратьев лишь ухмыльнулся и продолжил выкидывать с полки тома Ленькиной любовно собранной библиотечки.
– Камо… гря… де… – попытался прочесть он название. – Чушь какая-то.
Кондратьев тряхнул книгу: на пол спикировал сложенный пополам листок. Чекист быстро поднял его. Ленька обмяк, стиснул зубы и закрыл глаза. Теперь можно расслабиться. Теперь уже все равно. Энкавэдист, запинаясь, изумленно бормотал:
– Кирова убили… туда ему дорога… Их не жаль угробить… даже всех… – И вдруг завопил стоявшему в метре от него старшему чекисту: – Товарищ сержант!!!
Горшков вырвал листок из рук помощника.
– «…Скоро власть Советов вылетит, как пробка из пивной бутылки» на панель…
Оглядев поочередно братьев, он шагнул к Леньке и сунул бумагу ему под нос:
– Стишками балуемся, контра малолетняя?
– Это не мое! – огрызнулся парень. – Нашел на улице. Хотел сдать в милицию, не успел.
– Почерк сверим, – кивнул Горшков. – Если не писал, значит, хранил. Хранение антисоветской литературы – статья пятьдесят восемь, пункт…
– Товарищ сержант, тут еще! – Кондратьев светился, как серебряный рубль, примеряя на себе лавры удачливого сыскаря. Он передал Горшкову толстый альбом в твердом кожаном переплете с листами для рисования карандашом. – Буржуйская вещь.
– Купил на барахолке, – презрительно сказал Ленька и отвернулся. Не мог смотреть, как два бессмысленных вандала будут читать его личный дневник.
За два года, с того дня, когда он решил подробно записывать свои мысли, ощущения, переживания, анализировать поступки и делать лирические зарисовки, альбом заполнился почти целиком. Каждый день работать с дневником, как думалось сперва, конечно, не получалось. Иначе давно понадобился бы второй такой альбом, а то и третий. Записи, сделанные убористым почерком, датировались неравномерно: иногда по две-три в неделю, иногда по одной в месяц.
Старший чекист листал страницы, неторопливо просматривал и с возмущенной интонацией выхватывал самые острые фразы:
– «Прошло время, когда большевиков можно было уважать, они давно стали предателями и угнетателями народа… Стахановское движение придумали для того, чтобы выжимать последние соки из рабочего класса и крестьян…» – Горшков перевернул сразу много листов и попал в записи прошедшей зимы. Пробежал глазами, прочел вслух: – «Думаю, этот поп хороший человек. Но зачем ему бог? Еще он сказал: люди стали злы друг на друга, нужно бороться со злом, оно внутри…»
– Хватит! – выкрикнул Ленька, едва сдерживая гнев. – Вас, что ли, не учили, что читать чужие дневники неприлично?
– Это уже не дневник, парень. – Чекист взмахнул альбомом. – Это улика. Вещественное доказательство!
Обыск закончился. Обе комнаты были распотрошены, завалены брошенными вещами.
– Граждане понятые, дождитесь составления протокола. Товарищ Терехин, приглядите тут за этими… антисоветскими элементами. Кондратьев, за мной.
Сержант вышел в соседнюю комнату, где посередине стоял круглый стол под скатертью с бахромой.
– Ну вот что, Кондратьев. – Он подошел к помощнику так близко, чтобы можно было говорить шепотом, и смотрел в упор. – Выкладывайте из карманов все, что стырили.
– С чего это? – Кондратьев сделал невинные глаза. – Ничего я не тырил, товарищ сержант. Наговариваете на меня, чесслово.
Горшков почти уперся грудью в коренастую фигуру помощника.
– Я сейчас при понятых проведу обыск ваших карманов, – тихо пригрозил он.
– Ладно, ладно. – Кондратьев с недовольной физиономией пошарил в верхнем кармане гимнастерки и бросил на
