Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я улыбнулся.
— Разворуют, — сказал я. — Вы даже не представляете, наверное, насколько именно там, где вроде бы самый жесткий порядок, вольготно воровать.
Он влет, по одной этой реплике, принял меня за собрата и мигом отмяк. С его лица сошло праведное возмущение и вновь сменилось снисходительным добродушием.
— Ну, как раз это я вполне могу понять, — лукаво пророкотал он. — Однако, честное слово, не вижу в том ничего дурного. Все равно деньги пойдут на повышение благосостояния граждан, а это ведь главное. Не тех граждан, так этих… Не зря же солнце нашей поэзии, наше все, еще когда припечатал: ворюга мне милей, чем кровопийца! У самих народ с голой задницей ходит, а они монголам школы строят. А потом вынуждены сами же защищать эти школы от бомбежек. Двойной убыток.
— Папа, — не выдержала Надя. У нее даже голос дрожал. — Папа, Сережа ранен был в небе над этой самой Монголией.
Ученый посмотрел на Сережку, как впервые. Его апломб на миг словно бы стушевался — но только на миг.
— С твоих слов, Наденька, мне помнилось, что наш герой посвятил себя исследованию стратосферы, — проговорил он.
— Так и было, — невозмутимо ответил сын. — Но когда самураи вторглись, я попросил послать меня туда.
Будущий тесть поджал губы.
— Что ж, — задумчиво сказал он. — Человек, который по собственному хотению едет на другой край света, чтобы убивать живущих там людей, должен быть готов к тому, что в ответ его хотя бы ранят.
Бедная Надя уже не знала, что делать. Она не могла разорваться. Не могла ни Сережку бросить, ни на отца напасть. И тогда она сделала, наверное, лучшее, что может в такой ситуации женщина: невидимо для окружающих взяла под столом Сережкину ладонь с двух сторон обеими своими, погладила, а потом плотно прижала к себе чуть повыше колена. Меня опять прожгло вольтажом; не своей, так Сережкиной рукой я почувствовал преданную девичью плоть под паутинкой летнего платья. Вот что важно, говорила она руке; все остальное пустяки, а я тут, я твоя, дай срок — я заслоню тебя и утешу, и это будет самым главным в жизни.
И тогда ребенок показал, что не лыком шит.
— Я думал, — спокойно сказал Сережка, — крупные ученые еще помнят, что в Монголии живут монголы, в Китае — китайцы, а японцы — в Японии. Монголов я и пальцем не трогал.
Анастасия Ильинишна от такой дерзости беззвучно ахнула.
Но будущий тесть оказался непробиваем. А может, включил дурака.
— Ах, молодой человек, — сказал он, — вам просто не хватает образования. Раскопки близ Чжоукоудяня показывают, что распространение синантропа…
Минуты три он просвещал нас относительно последних достижений антропологии. Не знаю, смог бы он объяснить простыми словами, при чем тут разнообразие гипотез насчет этногенеза племен, заселивших Японию в незапамятные времена; в контексте разговора это была чистая авла-савла-лакавла.
Потом он неожиданно стал сбавлять обороты.
— А вообще, — сказал он, откидываясь спиной на спинку стула и как бы показывая этим, что инцидент исчерпан, — все это пустяки. Мгновение истории. Не лучшее ее мгновение, что и говорить, но одно из последних мгновений перед рассветом. Пройдет лет двадцать, тридцать… По историческим масштабам — безделица. И воевать станет незачем. Ведь люди воюют за ресурсы. Только дети тузятся из-за фантасмагорий типа «Моя мама лучше — нет, моя мама лучше». Взрослые люди гибнут, как говорится, за металл. Но и металл уже становится не так важен, как прежде. Главный ресурс — энергия. Когда энергии станет вдосталь, людям просто не из-за чего станет устраивать друг другу кровопускания. А это время не за горами. Вы, возможно, слышали о внутриатомной энергии? Рано сейчас говорить в деталях, но помечтать-то не вредно? Году этак в семидесятом, семьдесят пятом…
И вот мы опять благоговейно слушали, не перебивая. С этого момента, думал я, пожалуйста, поподробнее. Мне нужно было составить впечатление. Но он не шел дальше неопределенных сладких видений: из каждой розетки, дескать, польется неисчерпаемый поток счастья. Столько всего сможет невозбранно крутиться и вертеться, что и сам человек от полного довольства преобразится неузнаваемо. Ах, если бы ученые головы могли уже теперь снабдить надежными источниками внутриатомной энергии японцев и немцев, те тут же перестали бы щериться на остальной мир, сделались бы сытыми и добрыми, и угроза войны рассосалась сама собой. Изобилие ресурсов — залог миролюбия. Увы, все это благолепие еще не близко. Наука только-только подступается, а от теорий до практики — годы и десятилетия упорного труда… Так что истинной задачей нашего правительства, если бы оно и впрямь думало о людях и о мире во всем мире, было бы любой ценой затушевывать, нивелировать конфликты, сидя тише воды и ниже травы, жертвенно уступать передовым государствам и в Европе, и в Азии и тянуть время до того момента, когда мирный атом насытит людские амбиции и сделает жирный вечный мир неизбежным и необратимым. Вот тогда и нам с главных мировых столов начнут перепадать куски попитательней. Когда я понял, что к конкретике он сам не перейдет, я решил его малость потормошить; не зря же я чуть ли не ночь напролет готовился к встрече.
— А я слышал, после открытия Флёровым и Петржаком спонтанного деления урана в вашей науке многое изменилось, — сказал я. — Все оказалось и ближе, и страшнее. И вроде сверхбомба какая-то уже чуть ли не на подходе. Это слухи?
Он буквально онемел, отшатнувшись. Его припечатало к спинке стула так, будто домашний хомячок вместо того, чтобы в очередной раз уютно хрюкнуть, неожиданно произнес: «Гражданин, пройдемте». Я тогда даже не подозревал, на какую больную мозоль наступил ему, упомянув деятельность ленинградского физтеха. Но сразу понял: стоит от благостного словоблудия перейти к тому, что касается его лично, олимпийское добродушие с него сдувает, как пух с одуванчика.
Придя в себя, он ядовито засмеялся.
— Гоша Флёров! — сказал он с издевкой. — Как же, как же! Да он квартального отчета толком написать не может! Сумбур в голове! Пятилетнего плана собственной работы не в состоянии сформулировать, органически не в силах указать, какое открытие будет делать через три года, какое — через четыре. А ведь социализм — это не буржуазная стихия, это плановое хозяйство! Вы знаете, уважаемый, я по долгу службы присматриваюсь иногда к тому, что творит со своими птенцами Абрам Федорович Иоффе, и надивиться не могу. Им там буквально, извиняюсь, закон не писан. Вы знаете, какой у Флёрова показатель цитируемости? Не знаете? И никто не знает. Потому что никакой. Знаете, сколько у него работ за истекший год зарегистрировано в системах индексации? Одна! В скобках прописью — одна! Да и та весьма сомнительного свойства, и к тому же в соавторстве. Действительно — с Костей Петржаком. Между прочим, поляком по национальности, что само по себе настораживает. Вы знаете, какой у него пэ рэ эн дэ?
— Кто? — оторопело переспросил я.
Он отрывисто засмеялся.
— Вот! Вы, милостивый государь, даже слов таких не знаете! А беретесь меня учить физике!
И хотя вроде бы я ничему не брался его учить, а просто задал невиннейший вопрос, отчего-то оказавшийся для него неудобным, следующие минут пять он уязвленно и запальчиво разъяснял мне тонкости тех методик, при помощи которых в ученом сообществе, во исполнение указа Кобы о повышении материального благосостояния работников умственного труда, обязаны оценивать трудовое рвение друг друга. Я знал, что у всех бездушных, но пыхтящих от натуги железяк и впрямь обязательно вычисляют ка пэ дэ — коэффициент полезного действия. Там-то понятно: надо всего лишь рассчитать отношение полезной работы к затраченной энергии, и дело в шляпе. Но в своем Наркоминделе я и не подозревал, какую бездну показателей ныне требуется, то и дело забрасывая свои прямые обязанности, самим же ученым перелопачивать и перемолачивать, чтобы нелицеприятно, без предвзятости и пристрастий, по однозначным формальным критериям отделять в своей среде зерна от плевал, агнцев от козлищ и талантов от бездарей. В итоге этих вычислений и появлялся на свет показатель результативности научной деятельности — тот самый пэ рэ эн дэ, в соответствии с которым надлежало определять надбавку к окладу за подотчетный месяц: два рубля, три или целых пять.
После лекции разговор перестал клеиться. Да и шампанское кончилось, и мы, еще посмеиваясь, еще обмениваясь какими-то невинными, ничем не чреватыми репликами, вскоре как-то разом ощутили, что церемония иссякла. Сережка так и просидел остаток вечера с рукой на Надиной ноге и, пользуясь тем, что под скатертью не видно, бережно поднимался все выше и выше и добрался в конце концов до самой стратосферы. Каким-то чудом я и сына, и Надю все время чувствовал. Может, потому что сам хотел. Да руки коротки. Надя обмирала при всяком его поползновении, но не возражала ни сном ни духом; однако по тому целомудренному столбняку, что нападал на нее, стоило Сережке погладить повыше хоть мизинчиком, я подумал, что у них, похоже, ничего еще не было, похоже, они действительно ждали свадьбы. И стало быть, эта красивая, стройная, умная, славная, молодая женщина все еще, конечно, была девчонкой, школьницей, ее тело ждало и дождаться не могло великого метаморфоза, чтобы выпустить из куколки бабочку; эта мысль петляла и кувыркалась в моей голове, при всяком кувырке залепляя мне горло чем-то горячим.
- Срубить крест[журнальный вариант] - Владимир Фирсов - Социально-психологическая
- Достоин свободы - Вячеслав Рыбаков - Социально-психологическая
- Дом тысячи дверей - Ари Ясан - Социально-психологическая
- Дорога в сто парсеков - Советская Фантастика - Социально-психологическая
- Право имею - Вячеслав Базов - Боевик / Мистика / Периодические издания / Социально-психологическая
- Голодный дом - Дэвид Митчелл - Социально-психологическая
- Три закона. Закон первый – Выживание - Елена Пост-Нова - Прочие приключения / Социально-психологическая
- Когда сгорает тот, кто не горит - Полина Викторовна Шпартько - Попаданцы / Русская классическая проза / Социально-психологическая
- КРИСТАЛЛ ЖЕЛАНИЙ - Алексис Алкастэн - Русская классическая проза / Социально-психологическая
- Путеводитель - Сергей Елисеенко - Социально-психологическая