берет мое лицо в ладони, гладит нежно-нежно, изучает… И в глазах ее что-то непонятное, тяжелое и волнующее.
И я замираю, понимая всю глубину момента.
И жду.
Смотрю в ее лицо, строгое сейчас, серьезное, вообще не похожее на обычно стервозную или хитрую мордашку заразы Захаровой, сжимаю обеими лапами упругую сочную задницу… И молчу.
Говори, мелкая ты нервотрепка. Говори, моя сладкая.
— Это будет в последний раз, товарищ капитан…
Глава 25
— Так, по показателям все понятно? — Кнут внимательно осматривает сидящих перед ним оперативников, и в другое время я бы по полной ощутил ласку начальственного взгляда. Особенно после коллективного втыка по поводу отсутствия нужных показателей на нужных местах и присутствия этих показателей в местах, совсем для этого не нужных.
Но сейчас мне глубоко похуй.
На все. И на замначальника отделения в том числе.
Мне хочется напиться и забыться, это если по правильному, по цензурному. А если не по цензуре, но по реалу: нажраться в говно. И на недельку так и реала выпасть.
И я бы так и сделал, если б не блядская работа. Состояние, как в том тупом стишке-пирожке про мужика, которому дико хочется повеситься, но… дом, работа, долбанные куры…
Вот и у меня так же.
Работа, дежурство, внеплановая планерка, никогда не означавшая чего-то хорошего. Все знают, когда начальство призывает, да еще и всех сразу, да еще и в середине рабочего дня, значит коллективной ебли жаждет. Готовь вазелин, значит.
Хорошо, что я с самого утра в коме, потому похер. Не больно уже ничего. И не будет больно. Отболело, блять. Атрофировалось.
Кнут упирается взглядом в меня, насквозь просверливает. Интересно, чем не угодил? Нет, Кнут, в отличие от Карася — нашего общего отделенческого геморроя, нормальный мужик. Справедливый. Но, как и все мы, глубоко профессионально деформированный. А потому ждать от него можно любого выверта.
И вот сейчас пялится на меня, словно что-то новое хочет увидеть.
Неужели приват планирует?
Не, я сейчас жестко не в форме. Перегнет палку, могу и лопнуть… И прилетит Кнуту по харе, а мне — пинок под зад с волчьим билетом. И, может, даже зона. А и похуй.
— Федотов, что с лицом? — рявкает Кнут, и я морщусь.
— А чего так громко, товарищ подполковник? Не на плацу же…
Кнут, охерев от моей самоотверженной тупости, на пару секунд застывает с открытым ртом, а затем неожиданно спрашивает, и в самом деле чуть понизив голос:
— Что-то случилось у тебя?
Бля… Кнут моим состоянием интересуется. Значит, реально плохо выгляжу.
Хочется сказать, что все плохо, плохо, да!
Что меня выкинула сегодня утром из кровати и в целом из своей жизни женщина. Женщина, к которой я вообще, оказывается, не равнодушен. Сюрприз, мазафака…
И выкинула просто потому, что, тут цитата: “Перегорела, товарищ начальник. Раньше надо было”.
И нет, я не поверил. И кинулся проверять и доказывать. И даже проверил, чего уж там!
Хорошо так проверил, жестко.
Вот только Захарова, откричав и отстонав всю мою проверку, своего мнения не поменяла.
И я, честно говоря, вообще не понял, что это было. Именно от непонимания ситуации, осознания, что я почему-то внезапно для себя оказался в полной заднице, херово до такой степени, что… Смотри выше. Очень хочется… Но… Дом, работа, долбанные куры…
Мне хочется это все сказать, несмотря на общую тупость ситуации и отдельного тупого меня, зачем-то внутри этого гребанного круга очутившегося.
Но…
— Нет, товарищ подполковник, — отвечаю я, — все нормально, устал просто… У друга ночью жена родила, я его в роддом возил… И вот…
— Это у Сомова, что ли? — щурится Кнут, — который с пятого?
— Ага, — киваю я.
А Кнут внезапно улыбается:
— И кого родил?
— Девочку.
— У-у-у… — реагируют парни, радостно переключаясь с общего напряга внезапной планерки на такой приятный повод, — девка…
— Ага, халтурщик…
— Бракодел…
— Не бракодел, а ювелир! — строго тормозит выкрики с мест Кнут, — у меня самого две дочки. Сом у нас теперь не просто отец, а папуля…
И смеется.
И все остальные, чуть оттаяв, радостно ржут и наперебой требуют передавать поздравления Сому.
Не все его знают лично, но в том году Сом был лучшим участковым по городу, премию получил и висел на доске почета. А это запоминается. Как и то, кто у него отец и кто тесть.
Нелегко ему с таким бэкграундом приходится, по себе знаю. Попробуй докажи, что ты — отличная от своей родни боевая единица.
— У тебя дежурство сегодня? — спрашивает Кнут, когда веселье стихает.
— Да.
— С Морозовым поменяешься. Отоспишься.
— А чего это я? — начинает возбухать Морозов, но Кнут поворачивается к нему и жестко придавливает взглядом.
— А причин нет, Морозов? Может, сам сейчас расскажешь?
— А че я? Я ничего такого…
— Итак, — обводит всех присутствующих взглядом Кнут, давая понять, что перемена закончилась, и сейчас предстоит веселье другого плана, — вторая часть, так сказать, марлезонского балета… Кто-нибудь смотрел марлезонский балет? Нет? Мне тоже не доводилось. Вот сейчас и приобщимся.
И щелкает пультом проектора.
И в течение следующих десяти минут мы наблюдаем охерительное кино с тремя действующими лицами. Двумя живыми и одним неживым.
— Кто не понял, прокомментирую, — говорит Кнут, косплея голос за кадром, — это Морозов и Дранников. На вызове на труп. Вчера.
Мы смотрим, как две фигуры осматривают неподвижное тело, затем о чем-то разговаривают…
А после берут и просто грузят тело в багажник машины!
И увозят!
Под гробовое молчание парней Кнут продолжает комментировать запись:
— Эту запись мы изъяли из магазина, напротив места происшествия. Лиц не видно, но фигуры и, главное, номера машины, приехавшей на вызов, вполне узнаваемы. А вот эта запись… — тут он щелкает пультом, и на экране появляется знакомая машина и знакомые мудаки, в этот раз проделывающие обратную операцию, то есть, выкидывающие тело из багажника тачки в кусты рядом с гаражами,
