кожи и общего состояния берсерка смешон.
Тянусь к ней, мелкой, бессовестной, такой вкусной, такой необходимой мне сейчас дряни.
Не руками тянусь, всем телом, всей своей сущностью.
Словно голодный к куску хлеба.
Я такой голодный до нее!
Я умирал эти дни, не видя, не чувствуя!
Она мне нужна!
Нужна, блять!
Тяну ее на себя, сопротивляющуюся, брыкающуюся, бешеную, сграбастываю, кажется, всеми конечностями сразу, спеленываю своим телом, ощущая в этот момент нирвану. Блаженство путника, достигшего оазиса.
Подхватываю на руки, жадно кусаю в шею, заставляю взвизгнуть и ухватиться за шею, повиснуть.
Не могу никуда двинуться, тупо прижимаю ее к стене коридора, мну, тяну, рву все, что мешает, все, что не пускает к ней. К ее телу, ее коже, ее влажной податливой мягкости.
Аська вскрикивает, хрипло и обреченно, ощутив мои пальцы в себе, выгибается, царапает мне шею, плечи, то ли остановить пытаясь, то ли футболку разодрать.
— Федотов… Нет! Нет! Скотина… Нет же! Пусти… — она то кричит, то стонет, то упрашивает, прямо в такт на каждое мое жесткое двиджение пальцами в ней, на каждый мой сладкий грубый укус, и я бы, может, отпустил, реально отпустил, не отмороженный же наглухо, но она течет. Течет мне на пальцы и подмахивает. Осознанно, неосознанно, это другой вопрос. Главное, что ей нравится! Меня это влажное ощущение ее удовольствия выносит за грань мгновенно.
И все мысли о том, насколько все неправильно, тупо, какой я урод, размазня, дурак, мгновенно пропадают.
Остается только душная, влажная сладость, стоны Аськи, уже переставшей сопротивляться и кричать, а только цепляющейся за мои плечи, беспорядочно, страстно, голодный, жадный блеск ее глаз, жар приоткрытых в изнеможении губ, податливость и нежность.
Я смотрю ей в глаза, когда заменяю пальцы членом.
Медленно, очень медленно… Чтоб прочувствовала каждое самое мелкое движение, каждый сантиметр.
И она чувствует, клянусь, чувствует!
Я вижу это по наркомански расширяющимся зрачкам, по судорожно дернувшимся губам, по красным пятнам на щеках.
— Ну как, Захарова, — хриплю я ей в губы, ловя сладость и жар дыхания, — нет? Все еще нет?
Чуть выхожу и обратно погружаюсь. Без рывка, мягко и неторопливо, ловя ритм будущего танца.
— Все еще перегорела, да? — усмехаюсь, продолжая двигаться и с удовольствием наблюдая волны кайфа, проходящиеся по коже шеи и груди.
Захарова закрывает глаза, словно в изнеможении, кривит губы, как будто заплакать собирается, презирая себя за слабость.
— Ненавижу тебя, Федотов… — она стискивает мою шею, уже не царапая, а держась, сжимает бедра, притягивая к себе, все ближе и теснее, заставляя до упора входить, — ненавижу-у-у…
— Взаимно, Захарова, — шепчу я ей и одним рывком завершаю движение, заставляя ее вскрикнуть жалобно и нежно, раскрыть глаза и в шоке уставиться на меня, — держись крепче, мелкая дрянь…
Захарова, надо отдать ей должное, сразу же понимает всю серьезность предупреждения, прижимается ко мне еще сильнее…
И я срываюсь наконец-то!
Двигаюсь бешено, сильно, грубо, нисколько не заботясь о партнерше, не думая, каково ей: хорошо, плохо, больно, сладко?
Почему-то мне кажется, что все одновременно!
Потому что мне самому именно так: хорошо, плохо, больно и сладко.
Мы с ней сейчас — одно целое, не можем чувствовать по одиночке!
И я для нее, как и она для меня — одна большая ошибка. Неисправимая.
Сейчас мы ее делаем фатальной.
Захарова стонет все громче, стискивает меня все сильнее, выгибается, бьется затылком о стену, раскрывает в крике рот, и я тут же ловлю ее кайф губами, погружаюсь до основания, дурею так, что вообще перестаю понимать, где я и что вокруг. Нихера не важно в этом мире сейчас!
Кроме нее.
И, когда Захарова, закатывая глаза, начинает сжимать меня собой яростно и сильно, кончаю, все так же не думая, так же находясь в своем мире, своей вселенной, в своей ошибке фатальной.
Это — логичное завершение безумия.
И удар кулаком в лицо после того, как ставлю Захарову на ноги и выхожу, тоже логичен.
Ничего другого я не заслуживаю.
Второй удар ловлю, потому что моя вина совсем не означает, что я позволю себя бить чаще одного раза.
— Пальчики не поломай, — говорю я, целуя сжатый кулак, — аккуратней.
— Пошел вон! — рычит Захарова, — сука!
Киваю, привожу себя в порядок, иду к двери.
Захарова молча провожает меня взглядом, полным неутоленной ярости. Она настолько хороша в этот момент, что на мгновение приходит в голову мысль остаться. Поймать эту яростную волну, переплавить ее в кайф, обещающий быть нереально ярким.
Но я уже и без того навторил херни, нельзя усугублять.
А то не смогу уйти, так и останусь у ее ног пластилиновым дураком, которого можно отпинывать сразу после получения кайфа.
И Мишка сможет с полным правом называть меня идиотом.
— И не смей больше… — шипит она мне вслед, — не хочу тебя больше видеть!
Поворачиваюсь, окидываю ее взглядом, навсегда отпечатывая в памяти охеренное зрелище полуголой, только что кончившей, сладкой до боли женщины, настолько моей, что страшно становится. И настолько не моей, что сердце ноет.
— Не бойся, Захарова, — говорю ей, — больше этого не будет. Прощай.
Выхожу за дверь, которую за мной с остервенением захлопывают, сбегаю вниз по ступенькам, выскакиваю на улицу.
И сглатываю горький комок в горле.
Надо же: женщина сладкая, а послевкусие горькое.
Вот она, фатальность…
______________________________
Ты горчишь на губах и крови во рту
Сладкий вкус остается после ночей
Ты смеешься и плачешь, зная, не ту,
И совсем не тебя назову я своей.
Ты пылаешь и таешь, сводишь с ума
И дурманно-полынный тянется след
Но слепа моя ярость, горечь нема
Разорвать бы на части! Сил больше нет
Целовать, ненавидеть, жадно дышать
Понимать, что все это — тягостный сон
Забывать, и, забывшись, слезы глотать,
Комом в горле застрявшие кровь и песок.
24.11.23 М.ЗайцеваМои хорошие, напоминаю, что сегодня последний день Черной Пятницы на !
ЧЕРНАЯ ПЯТНИЦА НА !ФИНАЛ!ПАРАД ПЛАНЕТ!Друзья, сегодня скидки на самые искрящиеся, самые позитивные
