Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Напрасно Николай Евгеньевич и Арина отговаривали её, – от всех этих уговоров Ольга ещё больше укреплялась в своём решении. А под вечер – ещё новость: Арина удумала: не едет Ольга, не поедет и она. Теперь уже наоборот – стали Ольга и Николай Евгеньевич уговаривать Арину. Ольга поступилась всем, кроме своего решения остаться, Николай Евгеньевич упирал на большевистские ужасы, но Арину так и не уговорили.
Всю прошедшую ночь Николай Евгеньевич просидел у гроба Романа Борисовича, путаясь в мыслях и чувствах. Все его надежды на то, что утро вечера мудренее, не оправдались. И Ольга и Арина ещё больше укрепились в решении остаться. Уже здесь, на кладбище, он понял: уговаривать их бесполезно, осталось решить последнее – как поступить ему?
С кладбища поехали в госпиталь. Развели водой спирт, помянули Романа Борисовича. Долго сидели в гнетущей тишине. Уходя, Николай Евгеньевич попросил Арину проводить его.
С крыльца спустились вместе, как в былые времена, когда выходили встречать гостей. Тогда большая клумба посередине двора ещё не щетинилась убогими прошлогодними бурьянами, а ласкала взгляд разноцветьем. Вокруг этой клумбы разворачивались моторы и конные экипажи. Лакеи в белых перчатках услужливо распахивали дверцы, подавали гостям руки. Из-за спин хозяев выплёскивались волны цыганских юбок, звенели вплетённые в волосы монеты, сыпались переборы гитар, и хор радостных, сильных голосов заводил: «К нам приехал, к нам приехал Роман Борисыч, дорогой».
Некстати вспомнилось. Романа Борисовича отпели, пора уж и старую жизнь отпевать.
Остановились в том самом месте, где в былые времена завидной парой стояли они, встречая гостей. Николай Евгеньевич, не поднимая головы, пальцами искал что-то в пустом кармане пальто.
– Арина, если я останусь… вместе с тобой и с Ольгой… Возможно, чтобы вернулось назад, хоть что-нибудь?.. Хоть самая малость?
Арина молчала, опустив глаза. Николай Евгеньевич тоже молчал, пока не почувствовал себя гимназистом на первом свидании – робким, испуганным, не знающим, что сказать.
– Нет?
Арина только вздохнула вместо ответа.
– Ну что ж… – Николай Евгеньевич поднял голову к серому пасмурному небу, поглядел на смутно проступающий сквозь высокие тучи белый диск солнца, тяжело вздохнул. – Прощай!
На ходу натягивая перчатки, он пошёл к ожидающей его санитарной фуре.
– Ники! – окликнула Арина.
Он оглянулся с болью и надеждой в глазах. Арина торопливо подошла, поцеловала его в щёку, перекрестила: «Храни тебя Бог!» и тут же порывисто повернулась, побежала к дому.
Николай Евгеньевич приложил затянутые в перчатку пальцы к щеке в том месте, где ветер ещё не успел охладить тепло поцелуя. Не опуская руки, так и стоял он, глядя вслед Арине. Сырой весенний ветер играл полами его пальто, полоскал юбку убегающей Арины.
Когда-то неправдоподобно давно родители затеяли в доме ремонт, из детской вынесли всю мебель, и он, Николка Марамонов, стоял на пороге своей пустой сиротливой комнаты, давясь слезами от какой-то неведомой жалости, непонятно к кому, непонятно отчего. Сейчас, так же, как тогда, он стоял на пороге чего-то пустого и чужого, как та комната. Эта непостижимая пустота была всюду: и внутри него, и на месте старого родного дома, и за воротами. Вот и Арина, – ни разу не оглянувшись, скрылась в доме, растворилась в той самой пустоте…
Конная фура выехала со двора. Полог на задке был закинут на крышу, и Николай Евгеньевич ещё долго смотрел сквозь ребристый брезентовый тоннель фургона на остающийся позади дом. Потом порыв ветра сдул с крыши брезент, хлопнул им как парусом.
«Занавес закрыт, действие закончено», – с горькой усмешкой подумал Николай Евгеньевич, поднимая воротник пальто и прислоняясь головой к боковой стойке фургона.
С придорожной вербы с шумным фырканьем сорвалась воронья стая, закружила в небе крикливую рябую карусель. Николай Евгеньевич поспешно и испуганно прикрыл глаза, чувствуя, что готов расплакаться в голос, и только присутствие немолодого бородатого возницы заставляло его невероятным усилием сдерживать дрожащие у горла слёзы отчаяния, обиды и невероятно огромной непостижимой пустоты.
Глава 26
Лето 1919 года.
Аркадий Бездольный стоял у густо обсечённой пулями краснокирпичной подвальной стены. Напротив него сосредоточенно разглядывал окурок начальник городского ЧК – Максим Янчевский. Прятал глаза под чёрным козырьком, подставляя ищущему взгляду Аркадия только сжатые потрескавшиеся губы и красную звезду на кожаной фуражке.
– Мы ведь с тобой друзьями были, Макс.
– Были…
– Неужели из-за того, что я женщину отпустил? Да какой от неё вред революции?
Не поднимая головы, Максим повелительно крикнул стоящему с «летучей мышью» чекисту:
– Кирпичников! Жди меня у лестницы… Фонарь повесь.
Фонарь привычно повис на ржавом крюке. Максим остался в темноте, а Аркадий – на красной, чуть покачивающейся арене фонарного света. Теперь из темноты Максим смело поднял глаза.
– Ты отпустил врага, Аркаша. Врага – не женщину.
– Разве я отрицаю её вину перед революцией? Нет! Только степень вины у неё другая. Понимаешь? Не смертельная. – Аркадий переступал, похрустывая красным кирпичным крошевом, выдолбленным расстрельными пулями из стены. – Да, участвовала! Кого-то прятала, кому-то что-то передавала, но убивать никого не убивала. Стал бы кто в этом разбираться? К стенке поставили бы – и делу конец… Нет, Макс, не от наказания спасал я её – от смерти несправедливой.
– Что справедливо, что нет, Ревтрибунал уже решил, а у него на Грановскую эту материала предостаточно.
Аркадий щурился под бордовыми, бликующими стёклами очков, пытаясь разглядеть в темноте Максима.
– Скажи, Макс, мертвецы тебе по ночам не мерещатся? Не вскакиваешь со сна?
– Мне мерещится только живая контра, которую я не успел к стене поставить. Много её в моих снах – улицы и площади битком набиты. А вскакивать – вскакиваю: от страха, что жизни моей не хватит, чтобы всю контру эту в расход пустить.
– Значит, ты из другого теста. – Аркадий неторопливо сплюнул, растёр сапогом плевок, и голос его вдруг стал тихим, домашним, будто он обращался уже к другому человеку: – Макс, ты любил когда-нибудь?
– Чего?
– Не с девкой в кустах, а по-настоящему?
Волевая стойка Максима обмякла. Вздохнув, он полез в карман за портсигаром, неторопливо шагнул к Аркадию в круг керосинового света.
– Кури.
Аркадий не сразу выковырял из портсигара папиросу, провёл ею под носом, сладко вздохнул. Максим чиркнул спичкой.
– Ты хорошо держишься. Только руки вот…
Аркадий стиснул оскалившимися зубами папиросу, досадливо сунул дрожащие руки в карманы, склонился, не сразу попадая концом папиросы на спичечный огонёк. Максим прикурил вслед за ним, когда спичка уже обжигала пальцы. Небрежным щелчком отстрелил рассыпающийся уголёк спички к арочному проёму, ведущему в соседний каземат, в темноте которого смутно угадывались брошенные вповалку голые
- Последний юности аккорд - Артур Болен - Короткие любовные романы / Русская классическая проза
- Вокзал, перрон. Елка с баранками - Сергей Семенович Монастырский - Русская классическая проза
- За чертой милосердия. Цена человеку - Дмитрий Яковлевич Гусаров - Русская классическая проза
- Ворон на снегу. Мальчишка с большим сердцем - Анатолий Ефимович Зябрев - Русская классическая проза
- Глиняный дом в уездном саду - Андрей Платонов - Русская классическая проза
- Пастушка королевского двора - Евгений Маурин - Русская классическая проза
- Том 4. Сорные травы - Аркадий Аверченко - Русская классическая проза
- Том 4. Произведения 1914-1931 - Иван Бунин - Русская классическая проза
- В снегу - Александр Грин - Рассказы / Русская классическая проза
- Когда-то там были волки - Шарлотта Макконахи - Русская классическая проза