Необходимо было не дать двору времени исправить только что допущенный промах.
Жирондистам надо было вернуть силу и направление революционному потоку, свернувшему было с правильного пути, вновь подняться к самым его истокам.
Каждый искал и полагал, что уже нашел способ; затем, когда этот способ представлялся на обсуждение, всем становилась очевидна его несостоятельность и от него отказывались.
Госпожа Ролан, душа партии, предлагала устроить Собранию хорошую встряску. Кто мог бы за это взяться? Кто мог нанести этот удар? Верньо.
Но чем был занят этот Ахиллес в своей палатке, точнее — этот Ринальдо, заблудившийся в садах Армиды? — Он любил.
А так трудно ненавидеть, если сердце твое переполнено любовью!
Он был влюблен в прекрасную г-жу Симон-Кандей, актрису, поэтессу, музыкантшу; друзья безуспешно разыскивали его порой по целым дням и наконец находили у ног очаровательной женщины; одной рукой он обнимал ее колени, другой рассеянно пощипывал струны арфы.
Все вечера он проводил в партере театра, аплодируя той, кем восхищался днем.
Однажды вечером два депутата вышли из Собрания в полном отчаянии: бездействие Верньо внушало им страх за Францию.
Это были Гранжнёв и Шабо.
Гранжнёв, адвокат из Бордо, друг и соперник Верньо, был, как и он, депутатом Жиронды.
Шабо, капуцин-расстрига, автор или один из авторов «Катехизиса санкюлотов», изливал на монархию и религию желчь, накопленную им в монастыре.
Хмурый Гранжнёв задумчиво шагал рядом с Шабо.
Тот время от времени взглядывал на него и будто читал по лицу своего коллеги его мысли.
— О чем ты задумался? — спросил Шабо.
— Я думаю, — ответил тот, — что все эти промедления ослабляют родину и губят революцию.
— Неужели ты об этом думаешь? — переспросил Шабо, как всегда сопровождая свои слова горькой усмешкой.
— Я размышляю о том, — продолжал Гранжнёв, — что если народ даст монархии время, то он погиб!
Шабо резко засмеялся.
— Я размышляю о том, — снова заговорил Гранжнёв, — что у революций есть свой час; те, кто упустит этот час, назад его уже не вернут; за это им придется позднее ответить перед Богом и потомками.
— А ты полагаешь, что Бог и потомки спросят с нас за леность и бездействие?
— Боюсь, что так!
Помолчав немного, Гранжнёв прибавил:
— Слушай, Шабо, я убежден в том, что народ устал от последнего своего поражения и он больше не поднимется, если только у нас в руках не окажется какого-нибудь мощного рычага, какого-нибудь кровавого импульса; народ должен испытать приступ ярости или же настоящий ужас, в котором он почерпнет вдвое больше энергии.
— Как же привести его в ярость или в ужас? — спросил Шабо.
— Вот об этом я как раз и думаю, — отозвался Гранжнёв, — и я полагаю, что ключ от этой тайны у меня в руках.
Шабо приблизился к нему; по голосу своего товарища он понял, что тот собирается предложить ему нечто ужасное.
— Однако, — не унимался Гранжнёв, — найду ли я человека, способного решиться на отчаянный поступок?
— Говори, — приказал Шабо с твердостью, которая не должна была не оставить у его коллеги ни малейшего сомнения в его решимости, — я способен на все ради уничтожения того, что ненавижу, а ненавижу я королей и попов!
— Ну, слушай! — сказал Гранжнёв. — Окидывая взглядом прошлое, я понял, что у колыбели всякой революции всегда проливалась кровь невинных, начиная с Лукреции и кончая Сиднеем. Для государственных мужей революция не более чем теория; для народов революции — способ отмщения, и вот, если нужно подтолкнуть толпу к мести, необходимо указать ей жертву; двор отказывает нам в жертве, так давай принесем ее сами во имя нашего дела!
— Не понимаю, — признался Шабо.
— Пусть кто-нибудь из нас, один из самых известных, из горячих, чистых, падет от руки аристократов.
— Продолжай.
— Необходимо, чтобы будущая жертва являлась членом Национального собрания; тогда Собрание возьмется за дело отмщения; одним словом, этой жертвой должен стать я!
— Да не будут аристократы тебя убивать, Гранжнёв: уж они поостерегутся идти на такое дело!
— Знаю… Вот почему я сказал, что должен найтись решительный человек…
— Зачем?
— Чтобы меня убить.
Шабо отпрянул; Гранжнёв схватил его за руку.
— Шабо! — воскликнул он. — Ты совсем недавно утверждал, что способен на все ради уничтожения того, что ты ненавидишь; ты можешь меня убить?
Монах не проронил ни слова. Гранжнёв продолжал:
— Мое слово ничего не значит; моя жизнь не нужна свободе, а вот смерть, напротив, может ей пригодиться. Мой труп послужит знаменем для восставших; говорю тебе, что…
Гранжнёв пылким жестом указал на Тюильри.
— Необходимо, чтобы этот дворец и те, кто находится в нем, погибли в буре!
Шабо с восхищенным трепетом смотрел на Гранжнёва.
— Так как же? — продолжал настаивать Гранжнёв.
— Ну, великий Диоген, гаси фонарь: человек найден! — воскликнул Шабо.
— Тогда давай обо всем договоримся сейчас же, потому что нужно все кончить сегодня же вечером. Когда стемнеет, я приду сюда гулять один (они в это время находились у проходов Лувра), в самое темное и пустынное место… Если боишься, что у тебя дрогнет рука, предупреди еще одного-двух патриотов: я подам вот такой знак, чтобы они меня узнали.
Гранжнёв поднял вверх обе руки.
— Они меня ударят, и, обещаю, я не издам ни звука.
Шабо провел платком по лицу.
— Днем, — продолжал Гранжнёв, — мой труп будет обнаружен; ты обвинишь в моей смерти двор, и народная месть довершит дело.
— Хорошо, — кивнул Шабо, — до вечера!
Они пожали друг другу руки и разошлись.
Гранжнёв возвратился к себе и составил завещание, датировав его прошлым годом и указав, что оно написано в Бордо.
Шабо отправился ужинать в Пале-Рояль.
После ужина он зашел к ножовщику и купил нож.
Выходя из лавочки, он обратил внимание на театральные афиши.
В этот вечер играла мадемуазель Кандей: монах знал, где искать Верньо.
Он направился в Комеди Франсез, поднялся в уборную красавицы-актрисы и застал у нее всех ее поклонников: Верньо, Тальма́, Шенье, Дюгазона.
Она была занята в двух пьесах.
Шабо оставался до конца спектакля.
По окончании представления очаровательная актриса переоделась и Верньо собрался было проводить ее на улицу Ришелье, где она жила; однако его коллега поднялся вслед за ним в карету.
— Вы хотите мне что-то сообщить, Шабо? — спросил Верньо, понимая, что у капуцина есть к нему какое-то дело.
