Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он гадал, таят ли они обиду, вынужденно прислуживая людям, которые некогда прислуживали им. Если так, они хорошо притворялись, выполняя свои обязанности усердно и даже с энтузиазмом. Он принял это за долгожданное свидетельство того, что даже те, кто пострадал от революции, способны принять ее, как принял он. Он хотел бы, чтобы его соотечественники увидели это.
На ужине в честь Коммунистического союза молодежи бородатый русский делегат по фамилии Потресов заметил, что Чильбум разглядывает хорошенькую брюнетку. Из-за состояния российского образования без «бывших» на конгрессе не обойтись, равно как и на государственной службе вообще, объяснил он на ломаном английском. Но это всего лишь временная мера. Скоро оппортунистические и чуждые элементы будут изгнаны из органов власти, и этих благородных белокожих девушек заставят трудиться как следует — на коленях или на спине, сказал он. И засмеялся, обдав Чильбума зловонным дыханием.
Брюнетке было лет восемнадцать, ровно в два раза меньше, чем Чильбуму. Она была невысокой, но фигуристой, с крепкими, девичьими, высокими грудками. Глаза ее были темными, пронзительными, зрачки их напоминали Чильбуму черное стекло. Он продолжал наблюдать за ней, пока бородач рассказывал, как во Владимире большевики, стремясь национализировать средства производства, объявили всех женщин старше восемнадцати государственной собственностью и потребовали, чтобы те зарегистрировались в Бюро свободной любви. Потресов сказал, что вот уже шесть недель мечтает добраться до Владимира, но поезда не ходят.
Чильбум попытался заговорщицки хохотнуть, но вышло как-то без души. Было что-то бездумное в болтовне этих русских, что-то развратное. Чужие страдания ожесточили их.
Глаза Потресова сузились, а язык начал заплетаться. На банкете подавали шампанское, но он весь вечер только и делал, что хлестал водку.
— Стало быть, это твой тип, — сказал он. Чильбум не сразу понял, что Потресов говорит о девушке. — Скромная, но дорогая.
— Дорогая? В каком смысле?
— Ее семья владела московской железной дорогой. Говорят, она стала бы фрейлиной царицы. Если бы мы не расстреляли ее.
Чильбум теперь и сам это видел: то, как она сидит, чуть более прямо, чем все остальные, как складывает руки на коленях, когда они не заняты. В ее манерах было столько утонченности, категорически не согласующейся с революционными временами.
Девушка подняла глаза, поймала взгляд Чильбума и снова уставилась вниз.
Сердце его подпрыгнуло.
— А теперь? Что теперь?
— Секретарша в Реввоенсовете, мужа только что выпустили из дурдома.
— Мужа?
Потресов наклонился ближе.
— Осведомитель Чека. Стучал на друзей.
Он лениво провел ладонью поперек горла.
Рядом с девушкой сидел член индийской делегации по фамилии Рой. Он разговаривал с набитым ртом, положив руку на спинку ее стула. Чильбум заметил, как девушка подалась вперед, чуточку сгорбилась, избегая прикосновения, но не переставала улыбаться, чтобы Рой ничего не заметил.
Официанты поставили перед ними тарелки с жарким из утки, картофельным пюре и капустой.
— Похоже, у тебя есть соперник, — заметил Потресов. — Говорят, он послал ей в номер цветы. Цветы, представляешь!
— Как ее зовут?
— Ее зовут, ее зовут… — Потресов снова схватился за бутылку. Чильбум попытался прикрыть свою рюмку, и водка пролилась ему на манжету. — Не помню. Но если ты ее хочешь, трахни, пока тебя не опередили. — Он махнул водки и поморщился. — Все эти благородные девки в итоге раздвигают ноги за еду. Вопрос только перед кем. И как часто.
Девушка снова посмотрела на него. Она его заметила. И она оценивала, эти темные глаза видели его насквозь.
Палец Роя поглаживал ее шею. Индиец наклонился и что-то шепнул ей на ухо, что-то, от чего она инстинктивно, хотя почти незаметно, вздрогнула.
С того вечера он не переставал наблюдать за ней. На заседаниях и обедах он смотрел, как она слушает, говорит, улыбается (когда требовалось улыбаться), щурится от смеха, обольстительным жестом заправляет волосы за ухо, когда кто-то наклоняется, чтобы поговорить с ней. В ее уязвимости проглядывала вчерашняя школьница — староста в день смотра. Но было и что-то другое, какая-то опытность, в том как она держалась в компании мужчин, и дело не только в хорошеньком личике. Он видел это, видел, как мужчины становятся неуклюжими и бесхитростными, когда она рядом, как они мямлят и льстят, стремясь заслужить ее одобрение.
Он представлял, как она пропускает драгоценную ткань меж бледных пальцев, эта скромница, похожая на куртизанок из европейских романов. Любовницей царя была балерина. Возможно, ее постигла бы та же судьба, если бы царя не свергли. Трахающиеся знатные дамы. Он воображал ее в корсетах и ажурных нижних юбках, она лежит на позолоченной кушетке, ноги задраны к небу, а верховный правитель с подкрученными усами вовсю пялит ее.
Но в те моменты, когда никто не смотрел, она прекращала играть, глаза ее стекленели, и она уносилась куда-то далеко. Ему казалось, что он видел, как блестят слезы, не раз замечал, как она тяжело сглатывала, пытаясь вернуться в настоящее из неведомых мрачных дум. Иногда на него накатывала злость, что такие важные события не захватывают ее целиком и полностью, что она позволяет себе быть где угодно, но только не в этом обществе, обществе мужчин, которые перекраивают мир. И в то же время ему хотелось знать, куда она ускользает.
Он выдумывал себе причины для того, чтобы смотреть на нее, для тревоги, которую испытывал, когда не мог ее найти.
Потресов был неправ: ее притягательность не имела ничего общего с классовой принадлежностью. Она затмила пыльные анахронизмы русской аристократии. Ее создали силы более фундаментальные, нежели среда воспитания. Свойства ее характера были врожденными.
На следующий день их повели на экскурсию в студию архитектора, смотреть на двадцатифутовую модель памятника Третьему Интернационалу, гигантскую башню из стали и проволоки, напомнившую Чильбуму спиральную горку в парке аттракционов. Индиец Рой вел себя демонстративно. Он продолжал донимать девушку, не обращая внимания на архитектора, который пытался объяснить свой творческий порыв, касался ее руки, пока тот говорил. Когда все гуськом потянулись к выходу, он приобнял ее за талию, словно она сама не нашла бы дороги.
Карл хотел спасти ее, но какой бы повод он ни избрал для вмешательства, намерения его были бы очевидны. Все смотрели на нее и думали о том же. Он решил улыбнуться ей, когда она в следующий раз посмотрит на него — вежливо улыбнуться, в знак признательности, не более того. Но следующего раза не было. Как будто она уже увидела все, что хотела. Он упускал один шанс за другим, и то, что она не смотрела на него, то, что она отказывалась на него смотреть, тоже начало его злить. Невероятно, но за потупленными глазами и кроткими улыбками она продолжала считать, что слишком хороша для него.
Чильбум верил, что люди становятся лучше, утонченнее. Но большинство его русских товарищей, казалось, наслаждались своей неотесанностью. Он хотел показать ей, что отличается от них, что понимает ее неприязнь. Образованному человеку непросто находиться в сердце пролетарского движения, приближать триумф рабочего класса, не поддаваясь его порокам. Он хотел, чтобы она поняла.
Неожиданно судьба дала ему шанс. Они должны были встретиться с одними русскими чиновниками, чтобы обсудить вопрос финансовой поддержки. Цет Хёглунд заявил, что им нужна личная переводчица, говорящая по-французски, и в тот вечер вся шведская делегация с топотом спустилась на первый этаж гостиницы. Там, в спальне рядом с пекарней, он обнаружил трех девушек. Она была среди них.
Девушки не ждали гостей. Одна прикрывалась блузкой. Другой, блондинке по имени Татьяна, с короткими кудряшками, тесно прилегающими к голове, было все равно. Она стояла в одной сорочке и чулках и любезно улыбалась. Только брюнетка была полностью одета, хотя две верхние пуговицы ее блузки были расстегнуты и на шее виднелся маленький золотой крестик.
— Прошу прощения, товарищи, — сказал Хёглунд, но прежде чем они успели выйти из комнаты, Чильбум сделал шаг вперед.
— Нам нужна переводчица на пару дней. Вы не согласились бы?..
Он гадал, узнала ли брюнетка его, если она вообще была в курсе, что он за ней наблюдает. Он почувствовал, что краснеет.
Она протянула руку.
— Меня зовут Зоя, — сказала она.
Он навсегда запомнил, какой неожиданно холодной оказалась ее ладонь.
В тот вечер в театре он сидел рядом с ней. Сосредоточиться на пьесе было непросто. Ее близость натягивала нервы до предела. Желудок сводило, ныла выпуклость в паху. Он представлял, как прижмется к ее губам, отымеет ее прямо в театре, как тела их сплетутся в единое целое.
- Французское завещание - Андрей Макин - Современная проза
- Архивы Страшного суда - Игорь Ефимов - Современная проза
- Хроника одного скандала - Зои Хеллер - Современная проза
- Кипарисы в сезон листопада - Шмуэль-Йосеф Агнон - Современная проза
- Как я охранял Третьяковку - Феликс Кулаков - Современная проза
- Заговор против Америки - Филип Рот - Современная проза
- Американская пастораль - Филип Рот - Современная проза
- Ленкина свадьба - Ирина Мамаева - Современная проза
- Не верь никому - Френч Джиллиан - Современная проза
- В Камчатку - Евгений Гропянов - Современная проза