Прикажи, государь!»
И ударились в ноги царю 223.
И на роковой вопрос, смогут ли они построить церковь «пригожей, благолепнее этого храма», гениальные архитекторы отвечают с тем же смирением:
«Можем, прикажи, государь!»
И ударились в ноги царю.
Красота великолепной постройки описывается только автором. «Дивились ученые люди, зане эта церковь краше вилл италийских и пагод индийских была». И в нарушение всякой хронологии автор сообщает еще, что «диковинный храм живописной артелью монаха Андрея Рублева изукрашен зело…»224. Простым людям не до красот искусства. Единственный представитель народа, который любуется «лепотой» непревзойденного творения,– «непотребная девка с рогожкой своей, с бирюзовым колечком во рту»225, которая
Стояла у Лобного места
И, дивясь,
Как на сказку,
Глядела на ту красоту…
Кругом царит «срам», нищета, «подлый народ» пропивается до креста в кружалах, «тать, засеченный плетьми, у плахи лежал бездыханно». И эта унылая атмосфера, в которой зодчие создавали свой шедевр, вполне коррелировала с тем кошмаром, который стоял над Россией в 1938 году.
Прошло ровно двадцать лет. Много чего произошло за это время. Умер наконец самый страшный тиран в истории России (1953). Куда до него Ивану Грозному! Начался период, с легкой руки Эренбурга названный оттепелью. Нельзя сказать, что повеяло ветром свободы, но дышать стало значительно легче.
В самом начале 1959 года (10 января) в «Литературной газете» появилась поэма Андрея Вознесенского «Мастера». Молодой поэт (Вознесенскому было 26 лет), конечно, превосходно знал и помнил знаменитую балладу Кедрина. Он от нее отталкивался, в чем-то полемизировал, что-то продолжал…
Так же, как у Кедрина, в поэме две основные темы: искусство и власть. У Кедрина, как мы видели, они находятся в некоторой противоестественной и мрачной гармонии, в чудовищном единстве. Вознесенский не просто разделяет, но противопоставляет их. Противостояние заявлено в самом начале двумя «Посвящениями».
Первое обращено к «художникам всех времен». Если у Кедрина гениальные зодчие бросались «в ноги царю», то для Вознесенского
Художник первородный
Всегда трибун.
В нем дух переворота и вечно – бунт226.
Мастера, созидатели (их у Вознесенского семеро сильных и смелых) не кланяются владыкам, а воюют с ними:
Ваш молот не колонны
и статуи тесал —
сбивал со лбов короны
и троны сотрясал.
А во «Втором посвящении» автор уже от собственного имени проклинает тиранов, владык-варваров, видящих «в Пегасе троянского коня»: «Вас мое слово судит… проклятье вам».
Если Кедрин начинает свою балладу с победы над Казанским царством, то Вознесенский после двух посвящений начинает поэму с издевки над царем, используя известную нам всем с детства детскую «докучную сказку». Правда, с некоторой зловещей коррективой: вместо мочала – человек, ведь речь идет об Иване Грозном:
Жил-был царь,
У царя был двор,
На дворе был кол
На колу не мочало —
Человека болтало!
Хвор царь, хром царь…
Царь мерзок, отвратителен и жесток, и храм он велел построить не в память оной победы, как у Кедрина, а чтоб царя сторожил, чтоб народ страшил. Такое отношение к царю, насмешка, издевка (только не к Ивану Грозному!) тоже встречается в фольклоре. Не очень почтительны к князю Владимиру составители былин, есть осмеяние царя и в народном скоморошном представлении. Вот его описание:
Сидит царь Соломон на троне; кругом его придворные; «Позвать ко мне маршалку» <шута> кричит он; приходит маршалка, кланяется Соломону и спрашивает: «О царю Соломоне, зачем меня призываеши и что творити повелеваеши?» и, не дожидаясь ответа, поворачивается к нему задом и производит нескромный звук (сжимая телячьи пузыри, которые у него повязаны под мышками)…227
Так Вознесенский, изображая царей и тиранов, отталкивается от фольклорного, скоморошьего представления о властях предержащих.
Яркими живыми красками, гораздо выразительнее, чем Кедрин, описывает Вознесенский построенный храм, отдавая этому описанию целую главу (из семи):
Здесь купола – кокосы,
и тыквы – купола.
И бирюза кокошников
Окошки оплела228.
…А храм пылал в полнеба,
как лозунг к мятежам,
как пламя гнева —
крамольный храм.
И сразу вступает дружный хор врагов искусства, свободы, самой жизни, бояре, дьяки, купец голландский: шельмы, в бараний рог, не храм, а срам, надругательство, хула и украшательство.
Народ, как и у Кедрина, представлен лишь одним индивидуумом. У Кедрина это непотребная девка, которая любуется красотой храма. У Вознесенского:
…мужик стоял да посвистывал,
все посвистывал да поглядывал,
да топор
рукой все поглаживал.
Непонятно, то ли мужик готов обрушиться топором на «классовых врагов», царя и его подголосков (так, наверное, считали редакторы и цензоры), то ли перед нами та страшная стихия, которая снесет и царей, и бояр, и новый храм, и искусство, и вообще культуру («русский бунт, бессмысленный и беспощадный»).
Но пока, в следующей главке, перед нами разворачивается радостное буйство – праздник сотворения величайшего чуда – совершенного создания искусства. Это радость освобождения, торжество свободы, эйфория победы над тиранией:
Холод, хохот, конский топот да собачий звонкий лай,
Мы, как дьяволы, работали, а сегодня – пей, гуляй!
Гуляй!
Девкам юбки заголяй!
В этих стихах, бесшабашных, скоморошьих, разухабистых, с преобладанием хореических ритмов, отразилось пьянящее ощущение свободы, свежего ветра, наступившей весны после многолетних жестоких морозов. Оно было передано в картине Чухрая «Чистое небо» (1961) замечательными весенними кадрами (сразу после смерти Сталина): тает снег, крошатся ледяные глыбы, и освобожденная могучая река свободно несет свои воды.
Кончается главка задорным созидательным призывом: «Ой вы, плотнички, пилите тес для новых городов…» И вдруг вся эта радостная вакханалия труда и праздника разрешается зловещим вопросом и еще более зловещим ответом/вопросом:
Го-ро-дов?
Может, лучше – для гробов?
И следующая маленькая седьмая главка снова вводит тему тюремных стен, торжества зла, смерти, гибели искусства:
Поэмы – нет.
Была в семь глав она —
Как храм в семь глав. <…>
Она у плахи
Стоит в ночи.
…229
И руки о рубахи
Отерли
