умысла господа не имели, поэтому «смертоубийством» совершенное преступление «сенат считать не может»; или: оправдать помещика-убийцу, так как тот был «в пьянстве, отчего он приходит в меланхолию и беспамятство». Этими судебными постановлениями дворянство словно смеялось в лицо мужику, повторяя вслед за Салтычихой: «Нас на тебя не променяют!»
Даже самые просвещенные люди того времени не видели ничего предосудительного в сечении «рабов» (во Франции, к примеру, телесные наказания были отменены уже даже в армии). Граф П.А. Румянцев, привыкнув на службе к военной дисциплине, установил строгие наказания и для своих крестьян. Он не любил розог, предпочитая им палки, производившие большее впечатление на наказуемого. Болотов заботился при экзекуции лишь о том, чтобы наказуемый не умер и сек «порциями», «дабы оно [сечение] было ему [провинившемуся] тем чувствительнее, а для меня менее опасно». Этот образованный дворянин был очень набожен и серьезно считал, что как «Бог наказывает нас для нашего исправления», так и дворяне «облачают рабов кандалами, морят голодом» и т. д. «для блага самих рабов». Вот такое «просвещение». И ведь так считали лучшие! А теперь, вспомнив поголовное дворянское невежество, пьянство до «меланхолии и беспамятства», полную половую разнузданность помещиков по отношению к своим крестьянам, вообразим себе психологию рядового «благодетеля». От 1760-х годов сохранился «Журнал домового управления» — тетрадь, в которую заносились хозяйственные распоряжения одного помещика. Здесь на крепостных за каждую мелочь сыпались плети сотнями, розги — тысячами ударов: удар плетью равнялся 170 розгам. Наказанный 100 плетьми или 17 тысячами розог имел право неделю лежать в господском госпитале; получивший не более 10 тысяч розог — полнедели.
Благодарность облагодетельствованных таким образом «рабов» не заставила себя ждать.
Слухи о том, что Петр III жив и скрывается у яицких казаков начал ходить в волжских краях сразу же после оглашения официального манифеста о смерти императора. В некоторых деревнях попы даже служили благодарственный молебен о чудесном спасении государя. Один из многочисленных «Петров III», бродивших в этих местах, солдат Чернышев объяснил на допросе, что «в разные времена, будучи в кабаках и шинках», слыхал о том, что государь еще жив. В 1772 году беглый крестьянин графа Р.Л. Воронцова так же называл себя именем покойного императора и в доказательство показывал какие-то знаки на теле.
Эти зачастую оставшиеся неизвестными самозванцы указали дорогу более удачливому проходимцу.
Емельян Иванович Пугачев был бедный семейный казак Зимовейской станицы, безграмотный, страдавший какими-то язвами на руках и груди. Невежество и грубость нравов не заслоняли его незаурядности, чувствовавшейся во всей его натуре, полной какого-то затаенного протеста и с трудом скрываемого честолюбия, не подкрепленного, впрочем, выдающимися душевными качествами. Он тяготел к расколу, но, кажется, только в силу его противостояния официальной церкви и установленным порядкам. Участник Семилетней и турецкой войн, Пугачев за храбрость был произведен в унтер-офицеры. Строгости со стороны начальства вынудили его бежать на Терек, где он домогался атаманства, но был схвачен и прикован к стулу на моздокской гауптвахте. С помощью караульного солдата Пугачеву удалось бежать с тремя звеньями перебитой цепи.
Вскоре его снова арестовали, но он бежал и на этот раз. Пугачев нашел убежище в Польше, где выдавал себя за раскольника. После амнистии всем бежавшим в Польшу Пугачев вместе с беглым солдатом Логачевым получил паспорт для поселения на Иргизе. На Дону, в Глазуновской станице, они услыхали о появившемся в Царицыне «государе», которому удалось скрыться от властей «неизвестно куда». Слух этот, видимо, поразил Пугачева. Он предложил спутнику не спешить с отъездом и посетить Мечетную слободу (Николаевск, Самарская губерния), где жил знакомый Пугачеву раскольничий старец Филарет. Логачев согласился. От Филарета они узнали о недовольстве яицких казаков и их помышлении бежать в Среднюю Азию. «Нет, лучше бежать туда, куда бежал Некрасов[34]«, — возразил Пугачев. В Мечетной слободе он простился с Логачевым, сказав, что останется жить у Филарета, но задумал иное.
Пугачев отправился на Яик, разведать настроения среди тамошних казаков. В глухом степном умете он беседовал с хозяином, выдавая себя за купца.
— Как живут яицкие казаки? — спрашивал Пугачев.
— Худо, очень худо жить, старшины их обижают, и они, убив атамана, бегают; их ловят, сажают в тюрьму. Они, было, шарахнулись идти на Астрабад, да не пустил их генерал, —отвечал хозяин умета.
— А не поедут ли они со мной на Кубань? — продолжал допытываться Пугачев. — Я бы их туда провел, где живут некрасовцы.
— Как не поехать? Поедут.
Согласием ответили и некоторые встреченные Пугачевым казаки. Один из них, Пьянов, сказал:
— Здесь слышно, что проявился какой-то в Царицыне человек и назвал себя государем Петром Федоровичем, да Бог знает, теперь о нем слуху нет; иные говорят, что скрылся, а иные, что его засекли.
Пугачев тотчас поддержал разговор:
— Это правда, что в Царицыне появился государь, и он есть подлинный царь Петр Федорович. Хотя его в Царицыне поймали, однако же он ушел и вместо него замучили другого.
Пьянов напомнил ему о смерти Петра III, как о событии хорошо известном, но Пугачев отвечал: «Неправда. Он так же спасся в Петербурге от смерти, как и в Царицыне», — после чего круто переменил разговор, обещав казакам, которые с ним пойдут в Турцию по 12 рублей на семью. Пьянов усомнился в солидности собеседника: «И что ты подлинно за человек?» Пугачев отвечал, что он купец, что у него на границе оставлено 200 тысяч рублей, да на 70 тысяч товару, а султан готов дать им хоть 5 миллионов. Пьянов не поверил, сказав, что таких денег не может быть ни у кого, кроме государя.
Пугачев помолчал, а потом медленно произнес:
— Я ведь не купец, я государь Петр Федорович, я-то и был в Царицыне, да Бог меня и добрые люди сохранили, а вместо меня засекли караульного солдата.
Эти слова произвели нужное впечатление. Пьянов пообещал поговорить со стариками и «сказать ему, государю». Но Пугачев вскоре попал за что-то в казанскую тюрьму. С помощью былых связей с раскольниками ему удалось оттуда бежать, и он появился на Яике вновь.
Незадолго перед тем, в 1771 году, яицкие казаки провинились перед властями, отказавшись преследовать 30 тысяч калмыцких кибиток, покинувших пределы России, чтобы уйти в Китай. Прибывший в Яицкий городок из Оренбурга генерал Траубенберг арестовал семерых зачинщиков, высек их, обрил бороды и отправил в Оренбург. Казацкие старшины промолчали, но «войсковые» казаки взволновались. Немедленно появились плачущие образа, и депутация казаков со стариками и иконами во главе явилась к Траубенбергу. Генерал дал приказ открыть по ним огонь, после чего возмущение стало всеобщим. Казаки отбили у солдат зачинщиков, захватили пушки, убили Траубенберга и нескольких офицеров
