Синь смотрел куда-то вдаль, будто просчитывая траекторию падения каждого листа.
— … Кусты пионов у восточной стены, — вдруг произнёс он глухим голосом, — атакованы тлёй. Требуется вмешательство садовника.
Тан Лань уставилась на него, не веря своим ушам.
— Тля? — переспросила она.
— Тля, — подтвердил он с невозмутимостью, с которой обычно докладывал о заговоре убийц.
Она медленно опустила лицо в ладони, но её плечи слегка дрожали от смеха.
Она не видела, как под его шлемом уголок его рта дёрнулся в едва заметной, почти что человеческой улыбке. Но он тут же поймал себя на этом и снова застыл в своей каменной позе, хотя воздух вокруг них уже не казался таким ледяным.
Глава 23
Воздух становился колючим и острым, как лезвие, предвещая скорый снег. Тан Лань куталась в роскошную парчовую накидку, подбитую мягким, нежным мехом горностая, и с закрытыми глазами наслаждалась его животворным теплом, впитывая его всем телом. Но её блуждающий взгляд упал на евнуха, стоявшего у входа в её покои. Статный, но осунувшийся мужчина переминался с ноги на ногу, стараясь согреться, судорожно растирая окоченевшие, покрасневшие пальцы и поднося к лицу ладони, сложенные лодочкой, чтобы согреть их скудным теплом собственного дыхания.
Бедный, — мелькнуло в голове у Тан Лань, и она мысленно поправила себя, окинув взглядом пустынный двор: Бедные они все.
Она остановилась, наблюдая, как первые робкие ледяные капельки, словно разведчики зимнего войска, закружились в воздухе, пробуя землю на вкус. Осень окончательно сдавала позиции, её золотое убранство поблёкло и осыпалось, вот-вот готовая уступить место суровой, безжалостной зиме.
— Лу Синь, — позвала она стража, не оборачиваясь, чувствуя его присутствие за спиной. — Скажи, а сколько всего у меня слуг во дворце?
Вопрос, простой и бытовой, застал его врасплох. Он замер на мгновение, его сознание переключилось на несвойственные ему подсчёты.
— Две служанки, ваше высочество. Сяо Вэй и Цуй Хуа, — начал он перечислять ровным, докладным тоном. — Два садовника для внутреннего сада. Трое слуг для уборки и поручений. И… два стража. Я… и Ван Широнг. — Он чуть запнулся, упоминая имя покалеченного товарища, и в его голосе на миг прорвалась тень чего-то тёплого и человеческого.
— Девять, — тихо, почти шёпотом, подвела итог Тан Лань, как будто делала сложные вычисления. Девять человек. Цифра отозвалась в ней странной тяжестью. Девять пар рук, которые работали на неё, поддерживая хрупкий мирок её существования. Девять пар глаз, которые, возможно, смотрели на неё со страхом или тайной ненавистью. Девять живых людей, которым сейчас, в преддверии стужи, было так же холодно и неуютно, как тому одинокому евнуху у её дверей. И она, укутанная в свой дорогой мех, была центром этой маленькой, замёрзающей вселенной. Осознание было горьким и щемящим.
Она молча наблюдала за первыми робкими снежинками, кружащимися в пронзительном воздухе, словно пепел угасшего лета. Её взгляд скользнул по собственной роскошной накидке, ощутил её бархатистую тяжесть и безжалостную теплоту, а затем устремился в сторону главного въезда во дворец. Туда, где всегда толпились смиренные торговцы, закутанные в поношенную холстину, их лица покрасневшие от холода, а надежды — хрупкие, как ледяная корка на луже, целиком положенные на милость обитателей этих золочёных стен.
— А знаешь что? — сказала она внезапно, и в её голосе, обычно томном или высокомерном, зазвучала стальная решимость, смешанная с лёгкой, авантюрной ноткой, словно она затевала не выход в город, а небольшую экспедицию. — Давай-ка выйдем ненадолго в город. Я видела у самых ворот торговца тканями. Отличные, густые шали у него были. Прямо вот такие. — Она даже показала руками размер, совершенно не заботясь о том, насколько это выглядело несвойственно её статусу.
Она уже развернулась и сделала первый решительный шаг в сторону главных ворот, не ожидая возражений и даже не глядя на него. Это был не вопрос, не просьба — это было утверждение, приказ нового, странного образца.
Лу Синь замер на месте, будто врос в промерзающую землю. Его мозг, отточенный для анализа опасностей и тактических ходов, беспомощно буксовал, пытаясь обработать этот новый, совершенно безумный поворот событий. Самопроизвольный выход в город уже был неслыханной дерзостью. Но выход с конкретной, приземлённой целью — купить шали… Кому? Слугам? Он видел, как она смотрела на замёрзшего евнуха. Он слышал, как она тихо подсчитала количество слуг. И теперь… теперь она вела его, своего личного стража-мстителя, на рынок, чтобы покупать им подарки?
Его лицо, скрытое под шлемом, в который раз за этот день стало маской полнейшего, абсолютного недоумения. Все его теории о её коварстве, притворстве или безумии трещали по швам, не в силах объяснить эту простую, абсурдную человеческую доброту. Он мог бы понять, если бы она захотела купить новое ожерелье. Но шали для прислуги… Это не укладывалось ни в одну из известных ему схем. Он мог только молча последовать за ней, чувствуя, как почва уходит у него из-под ног, а привычные ориентиры рушатся один за другим.
Этот простой, бытовой порыв противоречил всему, что составляло фундамент его мира. Всему, что он знал о знати, о извращённой механике двора, о самой природе власти, которая зиждилась на безразличии. В его вселенной, выстроенной на обломках собственного горя, господа не замечали, как синеют пальцы у слуг на зимнем ветру. Они не видели, как стынут на посту стражи, не ощущали ледяного сквозняка в неухоженных каморках прислуги. Господа покупали себе шелка и соболиные манто, а слуги довольствовались тем, что перешивали прошлогоднюю поношенную вату. Власть приказывала, а те, кто был внизу, — дрожали. И дрожали они не только от страха перед наказанием, но и от пронизывающего, физического холода, который был такой же неотъемлемой частью их существования, как и покорность.
Но приказ, каким бы абсурдным он ни был, оставался приказом. Дисциплина, вбитая в него годами службы, оказалась сильнее смятения. Медленно, почти механически, всё ещё переваривая немыслимую абсурдность ситуации, он сделал шаг. Затем другой. Его сапоги глухо стучали по промёрзшему камню мостовой, пока он следовал за своей госпожой, которая, похоже, твёрдо вознамерилась снова перевернуть с ног на голову его мир, все его чёрно-белые категории. И на этот раз — не с помощью демонов, интриг или внезапных ударов головой о мебель, а с помощью самых обыкновенных, тёплых, вязаных шалей. Это было настолько нелепо, что граничило с гениальностью. И самым пугающим было то, что в этом жесте не читалось ни расчёта, ни желания унизить. Читалось лишь… простое человеческое участие.
Торговец тканями, пухлый и расторопный мужчина, чьё лицо привыкло отражать подобострастие
