— Никогда! — грозила она пальцем. — Никогда не забывайте, что Ронетт не преклонилась бы перед невзгодами и не стала бы сносить обиды! И вы не смейте!
А еще я вспоминаю Адама, который в очередной свой визит заявил мне, что ему позарез надо научиться танцевать вальс. И только я могу его научить.
— Смеешься? — шмыгнула я носом. — В жизни больше танцевать не буду!
— Дурында ты, малая! — похлопал он меня по плечу. — Мне твои предки сказали, что ты ходить позднее научилась! Давай не ломайся!
Я медлила, не решаясь дать ему ответ. Он упер руки в бока и хмыкнул:
— А, понял. Мисс Гордый Нос решила, что я тут несмышленыш! А зря! Я так у себя в школе на дискотеках отжигал!
В конце концов я принялась ставить ему осанку и положение рук. Потом мы уже осторожно кружились по комнате для посещений, а я размеренно и спокойно вела счет:
— Раз, два, три. Раз, два, три. Да куда ты меня ведешь, мы сейчас на стол налетим!
— Рири, я типа наврал! — пыхтел тот. — Я типа вообще не умею танцевать!
— Ничего страшного, — рассмеялась я, — все получится!
Когда пришла пора прощаться, я заметила у него царапину на виске. Адам смущенно закрыл ее рукой и признался:
— Всегда режусь или ранюсь! Вот она, житуха рыцаря!
Я осторожно прикоснулась к его лицу, пытаясь понять, как заклеить царапину пластырем, но тут случилось странное.
Через все мое тело прошла теплая волна, словно летний дождь после жары. Запястья под наручниками перестали зудеть. Кончики пальцев засияли золотистым светом.
А когда я отдернула руку, то царапины не было. Лишь розовая кожица. Адам выдохнул:
— Нихрена ж себе! Даже так!
Вот так я первый раз сотворила магию, которая никого не калечила. И даже сильнейшие наручники модели «Усмиритель-2000» не стали мне преградой.
Пора рябины, орешника, клена и ореха
Позвольте рассказать вам о том, почему люди пишут и становятся писателями.
Дело не в самовыражении, амбициях или деньгах, пусть некоторые и вполне успешно ими прикрываются.
Дело в памяти. Люди подписывают открытки, ведут дневники, пишут книги, чтобы сохранить себя прежних и тех, кто их окружал, в «агрегатном состоянии», в котором успели застигнуть несчастных в ту самую секунду, когда у них под рукой оказалось то, на чем можно записать мысль.
Люди эгоисты, если честно. Они создают клонов из букв и бумаги, заставляют своих жертв вечно томиться в клетках страниц и обложек. А чего ради? Зачем им нужно «замораживать» время?
Возьмем, к примеру, хотя бы эту измятую толстую тетрадку с желтыми страницами. Ее много раз подшивали, еще больше пачкали чернилами, отпечатками пальцев и слезами, а у скольких страниц оторваны уголки даже подумать страшно.
Она хотела запечатлеть весь этот чуждый и странный мир на тонких страницах. И…
Больно признавать, но тебе это удалось. Браво!
Я храню эту тетрадку в непромокаемом чехле, ношу на самом дне пыльной черной дорожной сумки, а перечитываю практически каждый вечер.
Зачем? Ведь куда проще и лучше будет разорвать ее, а обрывки сжечь и с прахом развеять по ветру.
Нельзя.
Ах да, вам теперь интересно, как она оказалась у меня и почему ее нельзя уничтожить?
Что ж, вот мой ответ. Слушайте и внимайте, ибо повторять я больше не буду.
Некоторые истории намного сложнее и в то же время проще, чем вы можете себе представить. И их невозможно рассказать только лишь от одного лица, периодически нужно давать слово другой стороне.
Ну да, вы уже все поняли, у вас есть ответы и разгадки. Вам не терпится дойти до последней страницы. Однако, вот какая загвоздка:
Некоторые истории намного сложнее и проще, чем вы можете себе представить.
***
Если бы меня спросили, каким выдался второй месяц учебы в Тинтагеле, то на ум бы мне сразу пришел огонь Пекла, медленно пожирающий несчастных заживо. Иногда по ночам я просыпался, сдавленно крича в подушку, потому что во сне пламя не оставляло от меня ничего кроме угольков.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Впрочем, к чему эти метафоры? Разрешите добавить в свое повествование подробностей и рассказать в деталях, как прошел для меня те четыре недели осени или же пора орешника, рябины, клена и ореха.
Практически в предпоследний день поры орешника — то есть за два дня до дня рождения матушки — на наши с отцом головы свалился грандиозный скандал:
— Твой двоюродный брат явился вдрызг пьяным на службу в честь памяти дяди Альфреда, — усталым тоном сообщил папа, потирая виски пальцами, — заявил, что Мирасоль умерла, и это все наша вина. Охране насилу удалось вывести его из храма, пока Жрец не начал церемонию.
Все, что я смог ответить, лишь прочистить горло и пробормотать:
— Каков мерзавец…
— Подобрал бы слово похлеще, но боюсь, уши у тебя сгорят от стыда за своего старика, — усмехнулся он.
Превеликий Благодетель, как я любил его в эти моменты усталости и слабости, когда его каменная маска разбивалась. В те редкие минуты он не был строг, суров и безжалостен. Отец горько шутил, задумчиво глядел вдаль, порой был рассеян, но что самое главное — когда он смотрел на меня, то его глаза светились гордостью и любовью.
Я мог месяцами согреваться об один лишь этот взгляд, смиренно дожидаясь от него очередной милости.
Именно в тот момент во внутреннем кармане халата завибрировала панель. Это была она. Третий раз за день.
Зачем ты желаешь мне доброго утра и спрашиваешь, как дела? Ты умрешь без этого знания?
— И что ты будешь делать? — поинтересовался я, незаметно нажимая на кнопку перевода в беззвучный режим. — Отправишь в ссылку?
Отец помедлил, прежде чем дал неожиданный и даже шокирующий ответ:
— Нет, я хочу дать ему небольшой пост в канцелярии.
— За что?! — воскликнул я так громко, что эхо загремело по всему залу для голограммоконференций. — За то, что он нас опозорил?! За то, что сделал с дядей Альфредом?! За то…
— Мирасоль умерла от сепсиса, — перебил меня отец. — Если верить рассказу Виберта, ребенок у нее под сердцем погиб, и ей пришлось… Родить его таким…
— А тебе не кажется, что Виберт лжет?! — со злостью выпалил я. — Как-то много драмы для одного кровопийцы…
Отец посмотрел на меня так пристально, что кровь застыла в жилах. Когда он заговорил снова, то его голос был глухим и настолько грустным, что у меня защемило сердце:
— Алан, я смотрел ему в глаза так же, как смотрю сейчас в твои. Поверь, мне известен этот взгляд.
Он прикусил кончик стилуса и произнес невнятно, надеясь скрыть от меня свое смятение:
— Как же хорошо, что ты еще так юн, и не познал тех горестей, что познали мы с твоим братом. Он наказан достаточно.
Эти слова выбили у меня почву из-под ног. Отец никогда не говорил со мной о смерти мамы так. Он погрузился в тяжелое и скорбное молчание на двенадцать лет после ее кончины, ни разу не произнеся ее имя.
— Более того, как там говорится? — его тон снова стал сух и ироничен. — Держи друзей близко, а врагов еще ближе? Думаю, под нашим присмотром он присмиреет.
— Совершенно верно, мой король, — согласился я, скрепя сердце.
Отец снова надел маску и заговорил со мной по-прежнему, как требовательный монарх, не ожидавший от своих подданных ничего иного, как полного подчинения:
— В эту пору памяти о твоей матери, я напоминаю о важности сохранения доброй памяти о ней. Не буду лукавить, что на тебе груз, но он почетен. Неси его с гордостью и приумножай своим именем. Не подведи наш дом. Не подведи ее.
С тем же успехом он мог сбросить на меня груду камней. А «утяжелили» мой груз десять сообщений от Долорес, одно жальче другого.
Почему девушки так любят унижаться, спрашивая на все лады, не надоели ли они? Конечно, да! Написывают как сумасшедшие!
***
Мое самочувствие ухудшалось каждый год именно на эти четыре недели. Вразумительного ответа не смог дать ни один целитель. Даже госпожа Макрая, лучшая врачевательница из чародеев, лишь развела руками и с сожалением в голосе объяснила:
