Но, может быть, по окончании его невыразительной речи слово возьмет Людовик XVI, раз уж он изъявил желание защищаться, и теперь будет защищаться как подобает королю: с достоинством, величием, благородством?
— Господа! — начал он. — Только что вам были представлены доводы моей защиты; я не буду снова о них говорить, выступая перед вами, видимо, в последний раз. Заявляю вам, что мне не в чем себя упрекнуть, и мои защитники сказали вам чистую правду.
Я никогда не боялся, что мои поступки будут обсуждаться публично; но у меня просто сердце разрывалось, когда я обнаружил, что в обвинительном заключении меня упрекнули в намерении пролить кровь моего народа, в особенности же меня поразило, что мне приписывается ответственность за несчастья, имевшие место десятого августа.
Многочисленные представленные мною в разное время доказательства моей любви к народу, а также мое поведение должны, по моему мнению, свидетельствовать о том, что я не боялся рисковать собой ради своего народа, а также должны навсегда снять с меня подобное обвинение…
Понимаете ли вы наследника шестидесяти королей, потомка Людовика Святого, Генриха IV и Людовика XIV, который, отвечая на обвинение, не нашел ничего убедительнее?
Но чем несправедливее, на ваш взгляд, было обвинение, государь, тем более красноречивым должно было сделать вас ваше негодование. Вам следовало бы оставить потомству хоть что-нибудь, хотя бы проклятие, брошенное в лицо вашим палачам!
Председатель Конвента удивленно спросил:
— Вам нечего более прибавить в свою защиту?
— Нет, — отвечал король.
— Можете идти.
Людовик удалился.
Его проводили в один из прилегавших к Собранию залов. Там он обнял г-на Десеза и прижал его к груди; г-н Десез весь взмок, и не столько от усталости, сколько от волнения; Людовик XVI заставил его переодеться и сам согрел адвокату рубашку.
В пять часов вечера он возвратился в Тампль.
Час спустя трое его защитников вошли к нему как раз в ту минуту, как он поднимался из-за стола.
Он предложил им подкрепиться; один г-н Десез откликнулся на его предложение.
Пока тот ел, Людовик XVI обратился к г-ну де Мальзербу.
— Ну, теперь вы сами видите, что я был прав с самого начала и что приговор мне был вынесен раньше, чем меня выслушали.
— Государь, — сказал в ответ г-н де Мальзерб, — когда я выходил из Собрания, меня со всех сторон обступили славные люди, заверившие меня, что они не допустят вашей смерти или что, по крайней мере, вы умрете не раньше, чем они и их друзья.
— Вы их знаете, сударь? — оживившись, спросил король.
— Лично — нет, государь; однако я, разумеется, узнал бы их в лицо.
— Ну что же, — продолжал король, — постарайтесь разыскать кого-нибудь из них и передайте, что я никогда бы себе не простил, если бы из-за меня пролилась хоть одна капля крови! Я не пожелал этого тогда, когда, пролившись, эта кровь могла бы спасти мой трон и мою жизнь; я тем более не хочу этого теперь, когда я пожертвовал и тем и другим.
Господин де Мальзерб оставил короля, чтобы успеть исполнить полученное от него приказание.
Наступило 1 января 1793 года.
Людовик XVI содержался под стражей в строжайшей изоляции; при нем был оставлен только камердинер.
С грустью думал он о своем одиночестве в такой день, как вдруг к его кровати подошел Клери.
— Государь, — обратился к нему едва слышно камердинер, — с вашего позволения я хотел бы от души вам пожелать, чтобы ваши несчастья поскорее кончились.
— Я принимаю ваши пожелания, Клери, — подавая ему руку, промолвил король.
Клери коснулся протянутой ему руки губами, омыв ее слезами; потом он помог своему господину одеться.
В это время вошли муниципальные гвардейцы.
Людовик обвел их внимательным взглядом и, заметив на лице одного из них выражение жалости, подошел к этому человеку.
— Сударь! Не откажите мне в огромной услуге! — попросил король.
— В какой? — спросил тот.
— Навестите, пожалуйста, мою семью от моего имени, узнайте, как она себя чувствует, и пожелайте ей счастья в наступающем году.
— Я схожу, — пообещал заметно растроганный гвардеец.
— Благодарю вас, — сказал Людовик XVI. — Надеюсь, Бог воздаст вам за то, что вы для меня делаете!
— А почему узник не попросит позволения увидеться с семьей? — спросил у Клери другой гвардеец. — Теперь, когда следствие окончено, я уверен, что он не встретит препятствий.
— А к кому нужно обратиться? — поспешил узнать Клери.
— К Конвенту.
Спустя минуту возвратился гвардеец, который ходил к королеве.
— Сударь, — обратился он к королю, — ваша семья благодарит вас за пожелания и в свою очередь желает вам счастья.
Король печально усмехнулся.
— И это первый день Нового года! — с горечью заметил он.
Вечером Клери передал королю то, что сказал муниципальный гвардеец о возможности встречи с семьей.
Король на мгновение задумался, словно колеблясь.
— Нет, — вымолвил он наконец, — через несколько дней они не смогут отказать мне в этом утешении: подождем.
Католическая церковь умеет заставлять своих избранных добровольно умерщвлять душу!
Приговор должны были огласить 16-го.
Все утро г-н де Мальзерб провел с королем; в полдень он ушел, пообещав вернуться с отчетом о поименном голосовании, как только оно будет завершено.
Голосование должно было проводиться по трем жутким в своей простоте пунктам:
1. Виновен ли Людовик?
2. Выносить ли приговор Конвента на суд народа?
3. Каково будет наказание?
Кроме того, необходимо было сделать так, чтобы потомки видели: если члены Конвента голосовали не без злобы, то уж, во всяком случае, без страха, а для этого голосование необходимо было проводить открыто.
Один жирондист по имени Биротто потребовал, чтобы каждый поднялся на трибуну и во всеуслышание высказал свое мнение.
Монтаньяр Леонар Бурдон пошел еще дальше: он предложил обязать всех подписать бюллетени голосования с решением.
Наконец, представитель правого крыла Руайе потребовал, чтобы были составлены списки отсутствующих по уважительной причине и чтобы имена тех, кто отсутствует без такой причины, были вычеркнуты и о них сообщено в департаменты.
И вот открылось долгое и страшное заседание, длившееся семьдесят два часа.
Зал заседаний имел весьма необычный вид, так не соответствовавший тому, что должно было произойти.
Произойти должно было нечто печальное, мрачное, зловещее; зал же выглядел таким образом, что ничто в нем не указывало на готовящуюся драму.
