я вспоминал Ивана Свиридовича, но ждал его уже не с таким нетерпением, тревогой. Появились новые заботы. Переехали в Петроград пани Залонская и Катруся. Поселились у тетки пани Антонины в красивом особняке в центре Питера — рядом с Михайловским манежем. Меня там не поселили. В доме хватало прислуги. Я остался в казарме. Возможно, Залонский хотел постепенно избавиться от денщика, так как после встречи с Иваном Свиридовичем отношение ко мне командира заметно изменилось. Нет, он не сердился — воспитанный офицер! Да и времена не те, не при царизме. Он просто как-то отдалился и меньше на меня обращал внимания. Денщиком я давно не числился: еще летом в Торжке Залонский назначил меня помощником штабного каптенармуса. Но это так, для формы. На деле я оставался денщиком, потому что самому мне нравилось быть ближе к Катрусе, да и ему, командиру, без моих услуг было бы труднее, он любил порядок, чистоту, комфорт. Но когда приехала пани, Залонский реже стал пользоваться моими услугами — только на службе, в полку. Однако не запрещал мне наведываться к ним домой. Я стал вольным казаком — гулял, где хотел. Поездка туда на трамвае, возвращение назад в казарму, часто пешим ходом, под осенним дождем (ни разу, какая бы ни была погода, не предложили мне переночевать), отнимали немало времени, отдаляли от солдат, от жизни полка. Поэтому многое из того, что происходило в те осенние месяцы в полку, я проморгал, заглядываясь на Катрусины брови и выслушивая насмешки лакеев в людской у госпожи Галай.
А в полку велась большая работа. Иван Свиридович не появлялся, но вышло так, что он как бы жил среди солдат. Кстати, не один я проморгал произошедшие в сознании солдат перемены. Залонский тоже. Он не каждый день бывал в полку — отсутствовал неизвестно где, как и некоторые другие офицеры, оправдывая это тем, что, мол, все равно всеми делами заправляет полковой комитет. Но власть Свирского была поколеблена невидимым присутствием Ивана Свиридовича. Достаточно было пулеметчикам пробыть четыре дня под его командованием — и их отношение к вещам изменилось. Потом Иван Свиридович мне объяснил, что наш полк был крепким эсеро-меньшевистским орешком: в такие запасные части, особенно на унтер-офицерские должности, в писаря, на склады, в каптерки, пристраивалось немало разных мелкобуржуазных элементов, которые боялись фронта и хотели пересидеть войну в тылу.
Однажды, когда я поздно вечером вернулся от Катруси, казарменный плац гудел тысячами голосов. Несмотря на дождь, шел митинг, и весьма бурный. Шел, по сути, в темноте, так как несколько тусклых газовых фонарей у входа в казарму не освещали даже трибуну, где выступали ораторы. Лиц не было видно, но по шуму чувствовалось, что солдаты очень взволнованы.
У меня был ключ от запасной двери, через которую я попадал в каморку, где жил с каптенармусом, — чтоб не ходить через всю казарму, не стучать сапогами по длиннейшему коридору. Я сразу сообразил, что через казарму я скорей попаду к трибуне и вернее, чем расспрашивая солдат с краю толпы, узнаю, почему полк поднялся в такой поздний час и митингует под дождем. Случилось что-то необычное? Но что?
В пустом коридоре казармы я столкнулся со Свирским и подивился, что председатель полкового комитета не на митинге. Вид у него был растерянный и испуганный, шинель не застегнута, шапка сдвинута на затылок. А ведь он всегда ратовал за дисциплину. Кинулся ко мне как к якорю спасения:
— Жменьков! Хорошо знаешь дорогу к дому командира?
Еще бы! За полтора месяца изучил каждую улицу, каждый дом, даже выбоины на тротуарах!
— Поедешь с адъютантом, покажешь дорогу. Привезите господина подполковника. В полку бунт.
— Какой бунт?
— Маршевая рота отказалась ехать на фронт.
Случай в те времена нередкий, о таких бунтах писали газеты, рассказывали большевистские агитаторы. Но все-таки событие чрезвычайное. Я знал, что такое воинская дисциплина, знал, что перед штабом округа, перед властями за полк отвечает командир. Поэтому согласился сопровождать адъютанта.
Поехали на паре добрых коней в пролетке на мягких рессорах. На глухих улицах со слепыми домами — редко где светилось окно или пробивался свет сквозь щели ставен — гулко стучали копыта по мостовой, барабанил дождь по кожаному верху. В центре — на Набережной, на Невском, на Итальянской — еще шумела жизнь. Гуляли под зонтиками офицеры с барышнями. Светились окна ресторанов, звучала музыка. Об этих ресторанах много говорили в полку. В Питере голодали рабочие, солдаты получали полфунта хлеба, а в ресторанах, говорили, разве что птичьего молока не было. Там за вечер буржуй или богатый офицер прокучивал больше, чем рабочий зарабатывал за месяц.
Адъютант мрачно вздыхал, глядя на эти соблазны. Когда я спросил, бывал ли господин прапорщик в этих ресторанах, он сердито выругался и приказал мне молчать. Меня это удивило, обычно на службе прапорщик этот был мягкий и общительный человек.
У Залонского были гости, и он вышел к нам в прихожую. Когда отворилась дверь гостиной, меня очень удивил голос одного из гостей — показалось, говорит ротмистр Ягашин. Залонский выслушал доклад адъютанта о том, что творится в полку, на диво спокойно. На просьбу председателя комитета немедленно приехать в полк ответил презрительно:
— Передайте, прапорщик, этому идиоту, который, как он говорит, знает солдатскую душу и бахвалится своим влиянием на солдат, пускай сам расхлебывает кашу, которую заварил. Это его идея насчет отправки роты.
— Председатель комитета считает, что надо вызвать казаков…
Залонский захохотал недобрым, злорадным смехом.
— Шаг логичный для такого революционера, как Свирский, — сказал он. — Но лично меня не прельщают лавры Корнилова. Сашка Керенский — лидер партии, к которой принадлежит Свирский, пусть они между собой и договариваются. Прошу прощения, господа, у меня гости.
Разумеется, для издевки Залонский и меня зачислил в господа. Но не это меня задело. Казалось, за два года я хорошо узнал своего командира и понимал даже самые неожиданные его поступки. С того вечера я перестал его понимать. Кто он? За что стоит? Должно быть, и адъютант ничего не понял, потому что на обратном пути сперва молчал в глубокой задумчивости, потом выругался и доверительно сказал:
— Хреновые наши дела, Жменьков.
Хотелось спросить: «Чьи дела?», но я спросил:
— Почему?
— Если б я знал почему, то ясно было бы, в какую сторону податься. А теперь знаю лишь одно: необходимо найти ночной кабак и напиться вдрызг.
Пришлось мне ехать в полк одному. На Васильевском острове, сразу за Николаевским мостом, меня остановил патруль: два матроса, двое рабочих. Заглянули в пролетку, спросили, куда
