начала гонений на него. В Верхнем Дофине расследование инквизиторов и королевских чиновников начиналось
post clamorem multorum[78] (или ex
clamore populi, буквально «по возгласу народа»), иначе говоря, когда слухи и шушуканье сливались в один коллективный вопль, когда домысел, распространившийся и разросшийся в потоке деревенских сплетен, становился признаком присутствия в лоне общины солдата Врага. Ходили слухи о колдовских злодеяниях, начинали расследование, и оно немедленно приводило к сговору с Сатаной.
Даже за пределами открытых конфликтов многие ситуации могли наносить ущерб, часто непоправимый. Истории о шабаше питались чтением признаний перед каждым сожжением, листки с признаниями ходили по рукам, их перечитывали вечерами у камелька, обсуждали не только взрослые, но и дети, и подростки, которые не думали, какое значение могут иметь их слова и к каким последствиям могут привести. Так, заявления, сделанные в 1602 году в Брурамоне (Лотарингия) двумя сестрами, Марион и Флератт, соответственно, 22 и 18 лет, относительно их 9-летней кузины Манжотт поставили под удар всю семью:
Они сказали, что уже почти год назад, как вышеозначенная Манжотт сказала им, как обеим вместе, так и каждой по отдельности, что ее бабка первый раз брала ее с собой на шабаш и что дьявол приезжал за ними ночью в карете, запряженной черной лошадью, и отвозил их на камень де ла Рош, а именно Ролла, ее деда, ее бабку Жаннон, ее отца Деманжа, ее мать Марион, ее дядю Жоржа и его жену Марго, и там был большой пир и танцы, и Жорж, сын вышеуказанного Жоржа, играл на флейте, они пировали и ели хлеб, мясо, кашу, головы и пили вино, за которым сходила их служанка Колетт; не было только соли; когда все завершилось, они вернулись без кареты и лошади, и быстро оказались дома.
Если однажды произнесено твое имя, избавиться от компрометирующих слухов очень непросто. Когда в 1584 году Манжотт из Вуареля, что возле Сен-Никола в Лотарингии, отказалась от своих показаний, избежав, таким образом, костра (но не ссылки), она объяснила, что сознательно призналась в своем участии в шабаше, «потому что желала смерти», и повторила признания другой женщины. К тому, что судьи называли «самоубийством», ее привели заключение и пытка, а также отчаяние из-за преследовавшей ее со всех сторон ярости сельчан.
Тоскуя в тюрьме, мучаясь на допросах и страдая от боязни дурных слухов, распространявшихся в городе и возводивших на нее напраслину, она предпочла умереть, нежели жить в постоянной тревоге, и призналась, что рассказ ее исходит из исповеди некой женщины, казненной в Крени, а также подозрений, сообщенных некоторыми свидетелями, чьи показания использовали против этой женщины, и она решила, что наверняка столько доказательств достаточно, чтобы приговорить ее к смерти.
Облава на ведьм до самой последней стадии, когда даже fama переставала играть роль, зиждилась главным образом на доносе, ибо сам факт, что обвиняемый называет человека в числе участников шабаша, был достаточен для его ареста. В самых разгромных эпизодах охоты преследователи требовали от арестованных имена, как в конце XVI века в Трире, где обвиняемые часто называли от 100 до 150 имен. В Бамберге в начале XVII столетия юрист Эрнст Фазольт, член Комиссии по борьбе с ведьмами (Hexen-Kommission) и одержимый шабашем, применял пытку, чтобы получить как можно больше имен участников, каковых он и получал иногда до сотни.
Этот баварский город был охвачен самым сильным психозом преследования ведьм в истории Запада, а методы допроса и улики, на основании которых приговорили бургомистра Иоганна Юниуса[79], свидетельствуют о чрезвычайной важности доноса в деле получения доказательств. 55-летнего Юниуса арестовали в конце июня 1628 года, и после нескольких дней пыток он признался, что вступил в сговор с Сатаной и 5 июля участвовал в шабаше. Он уже потерял жену, осужденную за ведовство; за две недели до казни ему удалось передать дочери письмо, написанное 24 июля. Разумеется, поэтическое письмо может являться своего рода способом сопротивления или выражением мистического опыта, как в случае Хуана де ла Круса; но в этом послании фразы явно принадлежат человеку, измученному многодневными пытками, отцу, пишущему дочери, которую он больше не увидит («Будь уверена, что я не колдун, а мученик, и умру таковым. Тысячу раз доброй тебе ночи, ибо отец твой Иоганн Юниус больше никогда тебя не увидит»). В то же самое время речь идет о борьбе с отчаянным одиночеством, когда Юниусу пришлось сражаться с собственными мыслями, чтобы решить, каким путем идти; в конечном счете это своего рода исповедь, потому что он не сумел добиться прихода к нему священника, как он просил. Поэтому историку не надо пытаться улучшить стиль его текста.
Красота его письма заключается в его эмоциональном заряде, в том, как в своей преданности Ранам Христовым Юниус черпает мужество, чтобы переносить собственные мучения. И вот какой урок следует из его письма: с детства воспитанный в поклонении Страстям Христовым, глубоко усвоивший евангельский рассказ в результате многократного его чтения и публичных проповедей, равно как и чтения житий святых мучеников, о которых из века в век рассказывает агиография, естественно, что христианин XVII века инстинктивно обращается к модели Христа, чтобы рассказать о своем собственном страдании и вытерпеть его. А что ему остается делать, как не возвеличивать свое несчастье, извлекая жемчужное зерно из окружающей его грязи, иначе говоря, в данном случае из методического убийства невиновного?
Сто тысяч добрых ночей тебе, возлюбленная дочь моя, дражайшая Вероника. Невиновного привели меня в это узилище, невиновного меня пытали, невиновным я и умру. Ибо всякий, кто попадает в дом сей, должен сознаться в ведовстве, иначе станут его мучить до тех пор, пока он не придумает что-нибудь и – да смилуется над нами Господь – не возведет на себя напраслину. Хочу рассказать тебе, как это со мной случилось. Когда меня в первый раз привели на допрос, там были доктор Браун, доктор Кетцендорфер и еще два неизвестных мне доктора <…> Доктор Браун спросил меня: «Родственник, а как вы тут оказались?» Я ответил: «По <…> злосчастью». «Послушайте, – сказал он, – вы же колдун! Готовы ли вы признаться в этом добровольно? Если нет, мы пригласим сюда свидетелей и палача». Я сказал: «Меня предали, и совесть моя в этом деле чиста. И даже если будет тысячу свидетелей, меня это не пугает. Я готов выслушать их всех». Тогда передо мной посадили сына канцлера, который заявил, что видел меня. «Почтенный доктор, что вы такое обо мне говорите? За всю жизнь
