я ни разу не имел с вами дел, ни хороших, ни дурных». Тогда он мне ответил: «Почтенный сотоварищ, вы предстали перед судом [княжества]. Прошу, конечно, меня простить, но я видел вас при дворе у Сатаны!» «Но когда?» Он этого не знал. Тогда я попросил господ комиссаров, чтобы его привели к присяге и допросили, как положено. Но доктор Браун сказал, что не выполнит мою просьбу. «Довольно того, что он вас видел». «Полно, почтенный доктор! – сказал я, – А вы господа, неужели такой человек может считаться свидетелем? Если это так, то вы, как и я, как любой другой честный человек, больше не находитесь под защитой закона». Но меня не стали слушать. Затем пришел канцлер и, как и сын его, сказал, что тоже видел меня. Он видел только, как я стоял, а что еще делал, не видел. Затем привели Эльзу Хопфен, она видела, как я танцевал в [лесу] Хауптмор. Я спросил, с кем я танцевал. Она ответила, что не знает. Я принялся убеждать господ судей, что ради любви к Господу нашему, они не станут верить этим лжесвидетелям. Их также надо привести к присяге и допросить по всем правилам. Но они не захотели этого сделать, а, напротив, сказали мне, что ежели я добровольно не признаю свою вину, палач заставит меня это сделать. Я ответил, что никогда не отрекался от Господа, и не отрекусь никогда. «И пусть милость Господня предохранит меня от такого шага. Пусть лучше мне придется претерпеть мучения, коим меня подвергнут». Тогда, увы, вошел палач – Господь наш Небесный, смилуйся надо мной – и, связав мне обе руки, наложил тиски для пальцев и сжал так, что кровь брызнула из-под ногтей и забрызгала все вокруг, так что целых четыре недели я не мог пользоваться руками, в чем ты сама можешь убедиться по моему почерку. Посему я поручил себя Господу и Пяти святым Ранам его, и сказал себе, что почитаю Господа по-прежнему, что не отрекался я от Имени Его и нет на мне никакой вины, а потому и муки свои, и страдания приму во имя пяти Ран святых Христовых. Так облегчатся мучения мои. И смогу я перенести все свои страдания.
Далее следовало описание пытки на дыбе (страппадо), во время которой Юниуса, совершенно обнаженного, со связанными за спиной руками, подтягивали к потолку, а потом бросали вниз, и так шесть раз. Однако он продолжал изобличать лжесвидетелей, и попросил дать ему день на размышления, а также пригласить священника. Ему отказали. Даже палач, отводя его в камеру, умолял его уступить («Признайтесь хоть в чем-нибудь, не важно, правда это или нет! Придумайте что-нибудь, потому что вы не выдержите пытку, которая вас ожидает»).
Теперь, дражайшая дочь моя, ты понимаешь, какая опасность мне грозила и грозит по-прежнему. Мне пришлось сказать, что я колдун, а это неправда! А потом мне пришлось отречься от Бога, чего я никогда прежде не делал. День и ночь во мне шла упорная борьба, и наконец, ночью во время молитвы, мне пришла мысль, что мне надо прекратить мучиться. А так как священника, с которым я мог бы поговорить, ко мне не позвали, мне пришлось выдумывать и рассказывать свои выдумки. Однако это лучше, что я всего лишь произносил слова, а на самом деле не совершил ничего такого, о чем рассказал. Потом я исповедуюсь, и пусть те, кто заставил меня возвести на себя напраслину, отвечают за это. Затем я попросил пригласить ко мне приора монастыря Братьев Проповедников[80], но тот не пришел. А потому мои показания являются совершеннейшей ложью.
Знай же, дражайшее дитя мое, что я сознался только для того, чтобы избежать жестоких пыток и мучений, которых вряд ли сумел бы вынести.
Итак, мы видим, как этот умный человек, вопреки чести и разуму, решил уступить, наивно полагая, что если он скажет своим мучителям то, что они хотят от него услышать, с его страданиями будет покончено. Однако он недооценил одержимость, охватившую его мучителей. Чтобы узнать, кто были его товарищи по шабашу (происходившему в зале, где собирался Городской совет, после того, как туда прискакал черный пес), допрашивающий велел ему называть имена, одно за другим, мысленно проходя по городу, улица за улицей, начиная от рынка, а когда он бывал недоволен ответом, он подвергал Юниуса пытке до тех пор, пока тот не признался в краже и осквернении гостии. Когда узник достиг вершины нравственного падения, умы исполнительные и маниакальные, возможно даже извращенные, до конца выполнившие свою миссию, оставили его в покое. Возможно даже извращенные: разве такое возможно писать историку? А что, если некоторые судьи и инквизиторы, в некоторых местах и в некоторое время, и в самом деле были порочны? Но как это проверить? Можем ли мы сделать своего рода выборку, и взглянуть на то, что произошло здесь, пристальнее, нежели на то, что произошло там, при других обстоятельствах?
Совестливые судьи и добрые граждане… Доля мирян
Для историка хорошим тоном считается воздерживаться от любых моральных оценок. Однако если он избежал анахронизмов, неужели он должен не думать, а потом не написать, что одни персонажи, по его мнению, более достойны уважения, чем другие? Мы не можем исследовать ни души, ни сознание, но мы можем составить мнение о личностях. Трактат, написанный около 1436 года верховным судьей бальяжа Бриансон Клодом Толозаном, важным действующим лицом первых шагов охоты, позволяет вычленить профиль, возможно, достаточно распространенный, человека, на которого возложена миссия, и он исполняет долг, а потому его поступки не могут быть оценены только в наших нынешних категориях «добра» и «зла».
Мысли, развиваемые в его трактате, основаны прежде всего на цитатах из Ветхого Завета, содержащих запреты и ограничения, налагаемые Законом, и рассказывающие случаи, когда Бог гневался, а также на двух великих столпах права, каковыми являлись Декрет Грациана в области канонического права и Кодекс Юстиниана в области гражданского права. Толозан был не теологом, занимавшимся выработкой определенной концепции, а юристом, пропитанным боевым духом миссионерства, убежденным, что он вступил в борьбу с Врагом. Не сомневаясь, что его крестовый поход победоносно завершится разрушением «адского дворца», он посвящал свое служение королю, чиновным представителем которого он являлся в Дофине. Для Толозана государь являлся непосредственным блюстителем Божественного правосудия по отношению к самому тяжкому из всех преступлений, – преступлению оскорбления божественного величия, – ибо, как пишет он в своем трактате, король «является «наместником Господа
