надеялась?
Она поправила платок и пошла к школе — сдаваться Ивану Павловичу на милость. И искать новый выход.
* * *
Скрип телеги прервал невеселые думы Артема. Парень поднял взгляд, и увидел Фому Егорыча, кряжистого мельника с околицы. Тот с невозмутимым видом слез с телеги. Потом с тем же невозмутимым видом стянул брезент и достал стопку свежих досточек, пахнущих сосной.
— Иван Палыч, — буркнул мельник. — Я это… Слыхал про пожар. Беда, понимаю. Без больницы нам худо будет. Вот, доски привёз, с лесопилки. Не шибко много, но на стену хватит.
Артём моргнул, не сразу найдя что ответить.
— Фома Егорыч, ты… спасибо, — сказал он, пожимая его мозолистую руку. — Нам любая помощь важна!
Не успел Фома Егорыч ответить, как за плетнём показался сапожник, имени которого Артем не запомнил. Помнил лишь, что тот приходил к нему как-то с гнойным пальцем, который проколол шилом. Сапожник нёс молоток, клещи и мешочек с гвоздями, звякающими на ходу.
— Иван Палыч, мое почтение вам! — воскликнул он, раскосо улыбаясь. — Вот, держи, инструмент и гвозди. Чинить будем?
Артём ошарашено кивнул.
Потом пришел конюх с ведром смолы и охапкой дранки. За ним шагала вдова Матрёна с мотком верёвок и старым куском шифера.
— Иван Палыч, — сказала Матрёна. — Ну чего такой удивленный? Ты нам как свет в оконце. Без больницы пропадём. Вот, чем могу, помогу. Сейчас еще Прокопьевна придет, она извести принесет, побелку организуем.
Пришел кузнец Никодим, притащил железные скобы и лист жести для крыши.
— Иван Палыч, — сказал Никодим. — Ты в медицине силен, а вот думаю с крышей вряд ли справишься. Сейчас мы тебе все справим как нужно, залатаем дыры. Жесть крепкая, не протечёт. Будет больничка как новая.
Артём смотрел на собравшихся — мельника, сапожника, конюха, вдову, кузнеца — и чувствовал, как ком в горле растёт. Зарное, угрюмое, неприветливое, холодное, вдруг открылось совсем с другой стороны, единым, дружным семейством. Эти люди, простые и усталые, понимали: без больницы их дети, жёны, братья пропадут. Они несли, кто что мог, и их лица, освещённые решимостью, были красивее любых городских барышень.
Помогали и раненные бойцы. Те, несмотря на протесты Артема, работали во всю силу, не щадя себя.
— Братцы, — сказал Артём, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Спасибо вам. Без вас я бы… мы бы не справились. Давайте за дело. Крышу латать, стены чинить.
И загудела работа.
Колотили доски, мазали смолой щели, утепляли стены, белили. Работали ладно и дружно, разгоряченно, под конец даже песню затянули. Артем носился от одного работника к другому, пытаясь помочь хоть чем-то, но его мягко отстраняли.
— Руки береги, Иван Палыч, — улыбнулся сапожник. — Гвозди то мы сами умеет колотить, тут особого ума не нужно, а вот скальпелем да иглой управлять — только ты можешь. Так что не серчай, но лучше постой в сторонке. Руки твои важнее.
К обеду вчерне закончили крышу, а к вечеру больница уже вновь была как новенькая. Ни копоти, ни дыр.
— Братцы, — расчувствовавшись, произнес Артем, когда все собрались у крыльца, — вы не просто больницу спасли. Вы Зарное спасли. Без вас… без вас я бы не справился.
Все переводили дух после тяжелой работы и посматривали с гордостью на больницу. И в самом деле не запланированный ремонт преобразил ее.
Артём подходил к каждому, пожимал мозолистые крепкие руки, от чего смущал людей еще больше. Кажется, они искренне не понимали, отчего дохтур так распаляется в благодарностях.
Аглая разливала квас, сапожник травил байки, а Никодим, хмурый, как всегда, пристально осматривал проделанную работу. Раненые солдаты — Кондрат, Сергей Сергеич и Лапиков — сидели на лавке, потягивая самокрутки. Фома Егорыч, чья телега стояла у плетня, копался в ней, ворча про «чёртову грязь и хлам». Вдруг он замер, вытащив из-под соломы старую гитару с потёртым грифом и треснувшей декой.
— Это ещё что? — буркнул Фома Егорыч, его седые брови сдвинулись. — Цыгане, черти, оставили! Летом торговался с ними за кобылу, а они мне эту дрынду вместо сдачи всучили. Обманули, гады!
Аглая, услышав, захихикала. Кондрат ткнул пальцем в гитару и заржал:
— Фома Егорыч, да ты теперь бард! Сыграй, что ли, раз инструмент достал!
Артём, стоявший у крыльца, улыбнулся. Привлеченный видом инструмента, он шагнул к телеге, глядя на гитару с лёгкой ностальгией. В студенчестве, он бренчал на такой же, терзая струны под Black Sabbath в общаге. Эх, лихие времена были! Почему бы не тряхнуть стариной? Тем более — фисгармония в школе сломана…
А настроение было такое приподнятое, что хотелось и в самом деле что-нибудь сыграть, пошалить.
— Давайте сюда, — сказал он, протягивая руку. — Я умею играть. В университете баловался.
Фома Егорыч, ворча, вручил гитару, буркнув:
— Только не сломай, дохтур.
Артём взял инструмент, его пальцы, чёрные от смолы, пробежались по струнам. Звук был дребезжащий, но сойдёт. Подтянуть третью струну, чуть ослабить пятую. Взять ми-минор… ага, еще пятую ослабить. Так, в самый раз.
Артем сел на бочку. И невольно вспомнил студенческие ночи, запах пива и визгливые риффы. Без раздумий ударил по струнам, выдавая тяжёлый, надрывный аккорд — вступление к «Paranoid» Black Sabbath. Его пальцы, словно сами по себе, понеслись по грифу, выбивая резкий, почти металлический ритм, а голова закачалась в такт, как на рок-концерте.
Сначала все замерли. Аглая даже перекрестилась. Но солдаты, привыкшие в окопах и не к такому, первыми не выдержали, покатились со смеху.
— Иван Палыч! — выдавил Кондрат, давясь смехом. — Это что за дьявольщина? Струны порвать пытаешься, что ли?
Сергей Сергеич, обычно серьёзный, согнулся пополам, заходясь в сухом смехе.
— Дохтур, ты ж сказал, что умеешь играть! — простонал он. — Это не музыка, это будто кота за хвост тянут!
— Ой, не могу! — подхватил Лапиков. — Иван Палыч, насмешил! Да с такой музыкой ты любого цыгана на версту отпугнешь! Да что цыгана — самого лешего! Фома Егорыч, учись! Тебе пригодиться, от волков будешь в лесу отбиваться!
Аглая, заливаясь смехом, утирала слёзы, а Матрёна, качая головой, бормотала:
— Господи, прости!
Артем и сам захохотал, вдруг поняв, чего вычудил. Какой к черту Black Sabbath в 1916 году⁈
— Ладно, братцы, — сказал он, утирая выступившие от смеха слезы. — Это вам не «Огинский». Но струны целы, видите? Ещё сыграю, попроще!
— Не надо, Иван
