Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На шум вышел Ванька-Слюнтяй, рубаха в тенетах, на ногах старые валенки, не брит, глаза красные. Поглядев на мужиков, на клокочущий водопад, он закричал:
— Что такое? Разбой средь белого дня?
— Мы проводим осушение болот, и временно надо спустить воду, — сказал Анныч, — иначе из болот вода не пойдет в реку, она до краев полна...
— Мошенники, — сказал он.
С криком выбежал из сторожки с берданкой в руке Яшка-работник и выстрелил:
— Застрелю, разойдись, золотая рота! — кричал он, думая напугать людей. Но никто даже не двинулся.
Приблизясь к толпе артельщиков, вооруженных заступами и мотыгами, Яшка вдруг осекся и попросил покурить. Мужики притворились, что просьбы его не услышали.
Яшка отошел и сел на обрез бревна рядом с Ванькой.
— Эх, жисть-жестянка... Уйду в члены профсоюза, — сказал Ванька. — Кабы тятя здесь был, он бы им показал, где раки зимуют. У него в волости заручка.
— Самоуправство, — сказал Яшка, — за это Советская власть не помилует.
— Так что же ты смотришь? Ты — сам бедняк, сам — Советская власть. Бедняк, а Советской власти боишься. Трусоват. А еще называешься председатель нашей мукомольной артели. Дерьмо ты, а не председатель... Вот кто ты. Ты за деньги тятьке служишь... Почему тебя в партию не принимают? Тятя тебе говорил, что если бы ты был в партии и ему было бы лучше.
— Тише. За такие разговоры притянут к Иисусу.
— А руками махать ты горазд за чаркой водки: «Я, я! На меня опирайтесь. У меня пролетарское происхождение, мне везде дорога. Мне все поверят». Прикусил язык.
— Молчи дурак. Я отцу нажалуюсь. Ты — кисляй. [Кисляй — (пренебр.) вялый, скучный, ноющий человек.] Тебя бабы и те не боятся. А учить меня берешься.
— Пускай меня бабы не боятся, да я совесть не продаю. Ты хуже паразита. Паразит кровь сосет, так все знают. В глаза людям говорить не стесняешься, что ты за большевиков. А ты бьешь себе в грудь: «Я батрак! Я за большевиков». Я вот расскажу им, какой ты батрак.
— Отец тебе нагреет бока. Только бы приехал. Отец мною дорожит.
— Знаю я, как он тобою дорожит. Что поделаешь, говорит, такое время пришло, приходится и с этим босяком дружить. Босяки сейчас в почете. К отцу моему в царское время только земский начальник ездил да старшина. А кроме их, он и в дом никого не пускал. Один раз у нас даже протопоп обедал. И перед ними он шапки не ломал. А тут тебя, голодранца, приютил. Неспроста это. А ты думаешь, за твой ум? Он бы тебя на пушечный выстрел не подпустил бы, кабы власть другая.
— Идиот, — прошипел Яшка, — форменный идиот. Недаром же тебя прозвали девки Слюнтяем...
Тут Марья приблизилась к Ваньке, сказала в пространство:
— Я за одевкой своей пришла. Хорошие люди как поступают? При разводах бабам обратно наряды выдают.
Ванька уныло взглянул на нее и безразлично произнес:
— Иди к тяте, я знать ничего не знаю. И не женился я на тебе. Отцы нас женили, к ним и обращайся.
Он отвернулся. Марья, вглядываясь к зеленую воду омута, тихо произнесла:
— А ты разве своему слову не господин?
— Ты тоже своему слову не госпожа. Тебе не хотелось за меня, а зачем ты шла? Вот и расхлебывай сама.
— Меня тоже приневолили, сам знаешь...
— Приневолить нынче нельзя. Теперь новое право. Бабу не колоти, бабу работать не заставляй, и упаси боже бабе перечить. Об этом особый закон в Москве вышел. Это ты знала?
Он встал и пошел в глубь двора, запинаясь о щепки и поваленные дерева, приготовленные для стройки.
Марья пошла вслед за ним и очутилась на краю речного рукава. Ванька уселся там в сочном пырее. Он сразу задремал, голова его свесилась на сторону, и он уже всхрапывал.
Когда Марья подошла к нему вплотную, шурша травой, он лениво поднял голову, поглядел на нее тупо.
— Охота тебе канителиться, — сказал он полусонно. — Жила бы себе и жила со мной. Одинаковы мужики, что я, что другой. А мне все равно нельзя без бабы...
Марья силилась собрать в себе всю горечь выстраданных дней, но ненависть и злоба пропали, серое безразличие к этому человеку охватило ее.
— Пропащий ты, — сказала она, — отец твой, глянь-ка, как боров, еще двух баб переживет и на тот свет придет пешком здоровеющей походкой. А ты смердючий человек. С тобой бабе жить страшно. Верните мне мое имущество.
Иван лениво плюнул в реку.
— Бабы тоже стали разные, — проговорил он, — не пойму я их. Своего мужа с головой утопят без вины, а то и в остроге сгноят. Жили, бывало, и тихо и смирно.
Он помолчал, потом добавил:
— А имущество тятька тебе хрен вернет. Он умирать будет, так с собой все барахло заберет. Жутко жаден.
Он с трудом приподнялся и взял Марью за руки. Водочный перегар неприятно окутал ее. Она поморщилась и отшатнулась. Тогда Иван залепетал:
— Ты извести нас вздумала, на Аннычеву сторону перешла. Как это отец терпит? А мы с тобой вовсе ссоры не хотим. Тятя говорит — в семейном деле каждая неприятность конец имеет. Сходиться нам советует! Подурили, говорит, и довольно. Отец советует, — а мне что, мое дело вторичное. Ему перечить невозможно. Может от него самого я нажил туберкулез.
Он натужно закашлялся.
Непонятная тревога охватила Марью. Она сердцем поняла: как жил и тиранил он ее по указке, может быть, тоже от незадач, от собственного несчастья.
— Не лежит у меня сердце к тебе, Иван, никак, — сказала она тихо. — Ежели сердце к человеку лежит, то каждая невзгода покажется с горошину. Не пойду я к тебе. Тоска с тобой!
— Мы в невестах как в сору каком роемся, выбираем. А тебе — тоска!
— Ежели какая за тебя пойдет, то не на радость.
Он оставил ее руки и снова сел в траву.
— Прощай, — сказала она, помолчав. — Вижу каши с тобой не сваришь. Пожили, помаялись, хватит.
Иван махнул рукой и стал, оглядываясь, доставать из кармана бутылку. Марья пошла к своим на болота.
На перекрестке троп повстречалась с Вавилой.
— Коммунию организуете? — спросил он, щупая ее глазами снизу доверху. — И твое — мое, и мое — мое. Ловкая арехметика.
— Организуем, — ответила Марья, — а тебе что?
— Рассохнется дело. В образованных государствах и то это отвергли.
— А там же буржуйские порядки. А мы жизнь переделываем...
— Не переделать жизни! Отец с сыном дележ ведут, брат с братом, муж с женой. Где бы лучше устроить коммуну, как не в роду? Живи большой семьей, все сообща под одним началом. И все-таки лад не берет. Своя рогожа чужой рожи дороже! Курица и та норовит у другой отнять из общего корыта. А вы природу пересилить. Нет, не пересилите природу. Погляди на грудных ребят, и они игрушку каждый к себе тянет. И ладонь загибается к себе, а не от себя.
— А пчела, а муравей?
— Сказала тоже, муравей! Муравей — глупая букашка, ему все едино. Сыт и ладно. Где это видано, ты скажи мне, где это видано, что эдак люди живут? Равенство! Когда двух одинаковых листьев не встретишь на дереве.
— Не Аннычева же это выдумка, — про это у Ленина прописано, — ответила она и, не оглядываясь, пошла по тропе.
От мельницы, перекликаясь, сминая хвощ в тропы, брели мужики. Ноги их по колена уходили в трясину.
Агроном в яловочных сапогах с высокими голенищами шел впереди. [Яловочный — изготовленный из шкуры коровы старше полутора лет.] Ежеминутно останавливаясь, он показывал мужикам место и направление водяного оката. [Окат — склон.]
Анныч идет ему навстречу с веревкой на плече, у него серые от грязи до колен ноги и коричневый выем голой груди. Вертят цигарки. Жидкие пряди седин смазаны у Анныча жирным потом. Оба стоят, как столбы. Дымят.
— Которую канаву зачали?
— Вторую. Мелиорация, черт возьми мои калоши! Сколько мокроты на белом свете!
Затягиваются крепко, привольно дышат, глядят оба на горизонт, — а на горизонте, как на околице, светло и просторно.
— Топь — извечный враг трудящегося. От нее одна только малярия...
Жемчужный полог неба чист. На берегу лениво шепчутся топыристый хвощ и тростник. Головки палочника возвышаются над ними, как чертовы пальцы. Река уже значительно иссякла, и черная жижа с болота вольно течет по взрытым канавам в зияющее русло реки.
На костре готовилась похлебка. Поодаль виднелись сельчане, окружившие агронома.
Марья стала спиной к пламени. Здоровяк-агроном, попыхивая папиросой, говорил, точно читал:
— В литературе подобное болото называют золотым дном. Из него можно черпать материал для увеличения плодородия наших полей, не затрачивая ни копейки денег, ибо для удобрения торфом нужен только труд. А компост на полях действует не хуже, чем навозное удобрение.
— Удивительное дело, — говорили мужики. — И сколько этой материи зря пропадает!
Вернулись работавшие на болоте дядя Петя и Анныч.
Марья рассказала Аннычу свой разговор с мужем.
— Суда не миновать, — сказал Анныч. — Мы вернем твое имущество. Хотя Канашевы и слышать не хотят о разводе. Ждут, одумаешься ты и к ним вернешься.
- Брянские зорянки - Николай Егорович Бораненков - Советская классическая проза / Юмористическая проза
- Лога - Алексей Бондин - Советская классическая проза
- Москва – Петушки - Венедикт Ерофеев - Советская классическая проза
- Конец большого дома - Григорий Ходжер - Советская классическая проза
- Это случилось у моря - Станислав Мелешин - Советская классическая проза
- Николай Чуковский. Избранные произведения. Том 1 - Николай Корнеевич Чуковский - О войне / Советская классическая проза
- Прииск в тайге - Анатолий Дементьев - Советская классическая проза
- Энергия заблуждения. Книга о сюжете - Виктор Шкловский - Советская классическая проза
- Сироты квартала Бельвилль - Анна Кальма - Советская классическая проза
- Ночные смены - Николай Вагнер - Советская классическая проза