ближнему, на милосердии и прощении грехов, на стремлении к совершенству.
Консервативное сознание утверждает иной взгляд: творение закончено и до конца истории подчинено неизменному порядку. Призвание человека не в творческой активности, но в послушании и покорности этому порядку, в терпеливом несении выпавшего на его долю жребия. Царство Божие возможно только на Небе; оно вне мира и «хронологически» следует за его окончанием. Христос пришел лишь затем, чтобы спасти человека: вырвать его из этого «преходящего» мира, открыть дорогу к «небесной отчизне». В этом – весь смысл учрежденной Им Церкви. Правильно исповедуя догматы, приобщаясь к Таинствам и обрядам Церкви, верующий – уже за гробом – становится наследником Небесного Царства и обретает «жизнь вечную».
Разумеется, это противопоставление – только упрощенная схема; в жизни все гораздо сложнее, богаче оттенками. Но эта схема помогает понять, что соловьевское исповедание христианства обусловлено не его «симпатиями» к католичеству (как это утверждали его противники), а творческим раскрытием православной и, в частности, русской духовной традиции. Вообще в споре Соловьева с церковными консерваторами приоткрываются какие-то древние, «архетипические» черты, свойственные двум глубинным традициям внутри Православия, традициям, существующим по сей день.
На рубеже XV и XVI веков – если не говорить о более раннем периоде или о византийской истории – эти две традиции столкнулись в знаменитом споре Нила Сорского и Иосифа Волоцкого. «Формально» спор шел о праве монастырей владеть землями и крестьянами, а также о нравственной допустимости преследования еретиков. Однако в действительности это было еще и столкновение двух разных концепций христианства. Для Нила Сорского и «заволжских старцев» дух Христов не совместим с правом на владение людьми, пытками и смертными казнями во имя Бога Любви. И потому они не только не преследуют, но, защищая духовную свободу, дают убежище гонимым. Идеал Евангельской любви, милосердия и прощения господствует здесь над стихиями страха, нетерпимости и законнического благочестия. И в этом – нельзя не увидеть духовных токов, идущих от Иоанна Златоуста и Амвросия Медиоланского, от Феодосия Печерского и Сергия Радонежского…
Иосифляне – другой религиозный полюс: в их идеологии проглядывают черты византийской «теократии», вера в неразлучное единство церковно-государственного образования. Отсюда и сама жизнь Церкви мыслится в категориях внешнего могущества и власти, в категориях национально-государственного целого, подчинения интересам этого целого всех проявлений жизни. Иосифляне настаивают на необходимости преследования инакомыслящих для охранения чистоты веры, утверждают безусловную важность монастырских землевладений: с их помощью Церковь сможет привлекать к себе «достойных» людей, поставлять епископов, поддерживать неизменным уставное благочестие…
После победы иосифлян над нестяжателями и торжества государственной церковности, традиция, связанная с преподобным Нилом Сорским, уходит глубоко под землю. Представление о христианстве как о религии свободы и любви оттесняется господством обряда и ритуального символизма. Ценность человеческой личности, нравственное совершенство, воля к справедливости – оказываются подавленными великолепием золотых риз и регламентом «Домостроя». Иной взгляд на христианство дает знать о себе лишь пунктиром: огоньком в келье одинокого затворника или ученого монаха, дерзким обличением юродивого, смелым словом святителя.
Но в XIX веке положение резко меняется: в «образованном обществе» просыпается нравственное беспокойство, религиозная тревога. И старцы Оптиной пустыни одними из первых выходят навстречу мятущейся интеллигенции, открывают свои двери для диалога с миром. Правда, Церковь и мир не всегда слышат и понимают друг друга. Объявлен «сумасшедшим» П. Я. Чаадаев, проповедовавший социальное значение христианства, запрещены духовной цензурой труды архимандрита Феодора Бухарева, под подозрением богословское творчество славянофилов: А. С. Хомякова, Ю. Ф. Самарина, И. С. Аксакова. Однако творческое, духовно углубленное и динамическое понимание христианства становится необратимым процессом. Русская религиозно-философская и общественная мысль захвачена благовестием о Царствии Божием. И это благовестие она понимает как откровение о судьбе нашего мира, как призыв к действенному его преображению в Царство воплощенной свободы, любви и справедливости, как торжество вселенской Правды. В этом «общем деле» неожиданно сходятся и те, кто признает историческую Церковь, и те, кто не разглядел в ней ничего, кроме «казенного формализма». Но «не Христа ли любит тот, кто любит Правду? – спрашивает А. С. Хомяков. – Не Его ли ученик, сам того не ведая, тот, чье сердце отверсто для сострадания и любви? Не единственному ли Учителю, явившему в Себе совершенство любви и самоотвержения, подражает тот, кто готов жертвовать счастьем и жизнью за братьев»?
Хомяков отвергает формальные признаки принадлежности к Церкви. Есть только один критерий: единение в любви во имя Христово. И нет другого пути к Церкви, как путь братской любви, ибо эта любовь и есть Христос. «Церковь есть сам Бог в откровении взаимной любви». Отдаление любви к Богу от любви к людям, отчуждение от мира и обособленность во имя «личного спасения» – ложь и безумие. Где нет деятельной любви к ближнему, там нет и Бога. И потому Церковь для Хомякова не авторитет, не власть, не учреждение и не иерархия – а свободная соборность в любви, единство всего церковного народа.
«В учении Владимира Соловьева о Богочеловечестве все эти идеи обретают новое, более мощное звучание. Соловьев восстает против неизжитого монофизитства, против гнушения миром и человеком. Для него исповедовать Христа – значит исповедовать Его воплощение, реальность Его человечности. Во Христе соединяются вера в Бога и вера в человека, соединяются в единую, полную и всецелую истину Богочеловечества. И эта истина – Евангелие Царствия Божия – есть смысл мира и истории.
«Поддельному христианству», стремящемуся свести Евангелие к «религии непротивления» или «религии священноначалия», к «религии веры» или «религии любви», Соловьев настойчиво противополагает Евангелие Царства Божия. Для него несомненно: благая весть о Царствии Божием – центральная идея Евангелия, христианства. Ее разъяснению посвящены почти все речи Христа: и притчи, обращенные к народу, и эзотерические беседы с учениками, и, наконец, молитвы к Богу-Отцу. Царство Божие – не от мира сего; но оно вошло в мир через Христа и уже теперь пребывает «внутри нас», «посреди нас» – пребывает как общая задача наших усилий: «осуществление полноты естественной человеческой деятельности, соединяемой через Христа с полнотою Божества». Благовестие Царства Божия – единое и безусловно-существенное духовное начало христианской религии. Только отсюда все части и отдельные элементы получают свою относительную силу и важность.
Конечно, полнота всего существующего, совершенным образом соединенного с Богом через Христа, – это безусловный идеал, реализация которого продолжается во всемирной истории как общее, всемирное дело человечества. Бессознательно и невольно над ним работают все; но участвовать в нем сознательно и творчески – есть нравственная и социальная обязанность просвещенных христиан. «С этой стороны Царствие Божие образуется не простым актом соединения души с Богом, а сложным и всеобъемлющим процессом – духовно-физическим возрастанием и
