развитием всеединого богочеловеческого организма».
Утверждая социальную и нравственную активность христианства, Соловьев одновременно ведет упорную борьбу против всевозможных его «подделок»: против церковного формализма и конфессиональной вражды, против рабского подчинения внешним авторитетам и бездейственного ожидания конца мира. В Соловьеве – какое-то глубокое, изначальное чувство вселенскости христианства. Его равно отвращали и затхлый провинциализм партийной нетерпимости, и сектантское самодовольство ортодоксии. «Подмена христианства формальным православием есть коренное зло, с которым мне приходится бороться всю мою жизнь», – нередко жаловался Соловьев друзьям (Л. П. Никифоров. Из воспоминаний о Владимире Сергеевиче Соловьеве. – «Вестник Европы», 1915, ноябрь, стр. 141). Отсюда – постоянные столкновения с защитниками церковной ортодоксии, с теми, для кого границы Истины совпадают с границами собственной конфессии. Но Истина шире конфессии, она – абсолютная полнота, обнимающая Небо и Землю. Такова и Вселенская Церковь, призванная осуществить подлинный образ богочеловеческого единства.
Для современников Соловьева его проповедь Вселенской Церкви отождествлялась с идеей православно-католической унии. И сам Соловьев дал немало поводов для такого толкования своих усилий в деле единения Церквей. В течение многих лет он искренне верил, что союз римского первосвященника и православного царя откроет эру нового теократического общества. В своих книгах, статьях и письмах он вырабатывал проекты такой унии. По существу это была утопия. Однако за торопливыми церковно-политическими схемами Соловьева скрывалась мучительная боль разделения, предчувствие исторических катастроф и грозных обвалов. И Соловьев усиленно искал пути к приближению христианского единства.
Его устремления к Церкви грядущей смущали своей дерзновенностью. И как характерен, например, упрек Соловьеву, появившийся на страницах журнала «Вера и разум»: «никакое соглашение или сближение с католичеством невозможно: католическая Церковь позволяет себе развивать догматическую истину христианства, тогда как Восточная Церковь допускает только охранение того, что первоначально и раз навсегда дано в откровении». По существу, «охранение» здесь понимается гораздо шире, нежели «ограждение» истин веры от превратного их искажения. «Охранение» – это своеобразная идеологическая позиция перед лицом Евангелия и жизни; особый «модус» церковной религиозности. И спор Соловьева с охранительной, консервативной традицией есть также спор о религиозном смысле истории, о том, принимать ли историю как бремя и грех, или принимать её как творческую задачу и долг. Но принять вызов истории – значит верить в активность человека, в диалогический характер религиозного Откровения: Бог открывается вопрошаниям человека, и человек, в меру своей вместимости, воспринимает и усваивает истину Откровения, раскрывает её в истории. Таким образом, богословское, догматическое творчество не может и не должно останавливаться: развитие – это основоположный принцип жизни,
Консервативное сознание смотрит на историю иначе – как на затянувшееся искушение, тяжести и соблазны которого необходимо переждать, держась за неизменные истины Откровения. История напоминает собой пустыню, пролегающую между последним, седьмым вселенским собором и концом света; и христиане, словно вышедший из Египта Израиль, вынуждены скитаться по ней до тех пор, пока Бог не приведет их в обетованную землю. Святые и подвижники – это те, что не соблазнились, не возроптали; и они не только «претерпели», но и поддержали ослабевших, помогли указать «путь ко спасению». Этот путь – в Церкви: и её таинствах, догматах, в её обрядах и вероучении…
Однако и здесь, в понимании Церкви и церковных таинств, противостояние двух традиций сохраняет свою силу. Опять-таки, различие обусловлено разным взглядом на христианское призвание человека. Для консервативного сознания церковная жизнь есть жизнь по преимуществу сакраментальная. Границы Церкви совпадают с границами культового действа. И суть Церкви в том, что она есть «раздаятельница благодати», подательница духовных даров в лице своей иерархии и священнослужителей. Но при таком «потребительском» подходе само таинство выглядит как какой-то магический акт, совершаемый священником в силу присущей ему «особой благодати». Именно так представляет дело В. А. Грингмут в своем споре с Соловьевым: «мирянин, каким бы верующим он ни был и как бы правильно ни совершал он соответствующие обряды, никогда хлеб и вино в Тело и Кровь Христовы не претворит». Это противопоставление «благодатного», хотя может быть и неверующего, священника и верующих, но «безблагодатных» мирян крайне характерно для «магической» экклезиологии. И действительно: магия – не социальна; заклинатель не нуждается в народе.
Соловьев отстаивает иную точку зрения, ссылаясь на таинство крещения, которое может совершить любой христианин. В другом месте он говорит о миропомазании как о «тайне равенства». А осенью 1891 года напоминает Евгению Трубецкому: «все мы цари и священники Бога Вышнего» (Е. Трубецкой. Миросозерцание Вл. Соловьева. Т. 2, Москва, «Путь», 1913, стр. 10). Соловьев здесь движется почти ощупью, неуверенно, догадками. Но в нём сильна интуиция единства церковного тела, благодатной одарённости всех членов Церкви. Эта интуиция опирается на экклезиологический опыт первых веков христианства, который сегодня вновь начинает проникать в наше церковное сознание. Но именно благодаря творческому импульсу Соловьева мы стали лучше понимать: Церковь тем и отличается от всех жреческих институтов, что она есть «собрание верных», собрание Народа Божия. «Где двое или трое собраны во имя Мое, там и Я посреди них», – говорит Христос. В этом – мистическое основание Церкви, её онтологическое ядро. Новый Завет, говоря о Церкви, употребляет греческое слово «экклесия», которое буквально переводится как «народное собрание». Однако все собранные во имя Христово – уже не просто «народ», но суть «цари» и «священники» (Апок. 1,6; 5,10). «Вы род избранный, царственное священство, народ святой, люди взятые в удел, дабы возвещать совершенство Призвавшего вас из тьмы в чудный Свой свет», – обращается апостол Петр ко всем христианам. Весь новозаветный народ составляет священство и служит во имя Христа. Всем дана благодать Святого Духа, хотя и не все имеют одни и те же дары. Служения христиан различны: «И Он поставил одних апостолами, других учителями, иных евангелистами, иных пастырями к совершению святых, на дело служения, для созидания тела Христова» (Еф. 4,11–12). Это единство церковного тела Христова и раскрывается в евхаристическом собрании, где весь Народ Божий «единым сердцем» и «едиными устами» совершает руками предстоятеля Великое Таинство пресуществления хлеба и вина. Церковь едина и нераздельна: в ней нет и не может быть самостоятельных, противостоящих друг другу отдельных групп церковного тела. «Церковь в епископе и епископ в Церкви», – говорит Киприан Карфагенский. Это означает: нет и не может быть предстоятеля вне Народа Божия, как не может быть и Народа Божия, священнодействующего без своего предстоятеля. В со-служении предстоятелю верные реально участвуют в совершении таинства, а не только «присутствуют» на богослужебной мистерии как пассивные потребители.
Впоследствии, под влиянием римского права и жреческо-мистериального понимания церковного таинства, произошло резкое разделение церковного тела на «посвященных» (клир) и «непосвященных» (миряне). «Посвященные» – это церковная иерархия, священники,
