он выписал так же газеты: «Московские ведомости», «Экономический Магазин», «Петербургские немецкие ведомости» (на немецком языке) и книги: энциклопедию де Бульона, «О лучшем наблюдении человеческой жизни» (для себя и управляющих), «О множестве миров» Фонтенеля (прочитав, посчитал ее вредной) и др. Остальное время делил между камерой-обскура, ящиком рокамбольной игры, канареечным органом, ломберным столом, марками, шашками, домино, нотами, гадательными картами — «для резвости». Изредка охотился на птиц, но записным охотником не был и охотничий штат не держал. Вставал со светом и обычно сам поднимал крестьян на работу. Ходил много, особенно по утрам, и очень скоро. Усердно посещал церковь, расположенную за рекой. В половодье приказывал натягивать между берегами канат и переправлялся в винокуренном чане. Любил принимать гостей, но если те приезжали не в пору, то на послеобеденной прогулке Суворов незаметно ложился спать в рожь и оставлял компанию в недоумении. Зимой катался на коньках, ледяных горках, на масляной устраивал нечто вроде «зимнего сада», или, как он говорил, «птичью горницу»: в самую большую комнату с осени ставили в кадках ели, сосны, березки, ловили синиц, снегирей, щеглов, а весной выпускали их. В то же время Александр Васильевич жадно следил за новостями, приказывал Матвеичу писать про московские слухи, «любопытства достойные». Если почта долго задерживалась, тревожился: «Какие у вас слухи? Нет ли мне службы или чего неприятного? Правда ли, что князь Потемкин с месяц, как проехал в Петербург? Какие вести на Кубани?» И Матвеич подробно описывал, как приехала в Москву графиня N, кому пожалованы ленты и ордена, кому даны табакерки, какой вице-губернатор отрешен от должности с половинным содержанием и т. п.
Эта пресная жизнь начинает приедаться Суворову по мере того, как затягиваются его душевные раны. Он прозрачно намекает Потемкину: «Приятность праздности недолго меня утешать может». В октябре 1786 года его отпуск был прерван. С чином генерал-аншефа он направился в Екатеринославскую армию для командования Кременчугской дивизией. Это назначение было связано с подготовкой знаменитого путешествия Екатерины II «в Тавриду». Кременчугская дивизия должна была играть заметную роль в готовившихся к приезду императрицы маневрах.
Императрица желала получить, так сказать, наглядный отчет о расходовании огромных средств, отпущенных Потемкину для благоустройства вновь приобретенного края. 18 января 1787 года она покинула Петербург в сопровождении чуть ли не всего двора. Царский поезд состоял из 14 карет и 124 саней с 40 запасными. На каждой станции его ожидали 560 лошадей. Вдоль всей дороги были сложены с небольшими промежутками большие костры, так что с наступлением темноты дорога освещалась «ярче дневных лучей». Кроме того, к дороге сбегались толпы нарядных «поселян», бурно приветствующих «матушку-императрицу». В городах происходили торжественные встречи. Екатерина II была довольна и лукаво спрашивала сопровождающих ее иностранных послов:
— Как вам нравится мое маленькое хозяйство? Не правда ли, оно понемножку устраивается и увеличивается?
Иностранцы восхищались, называли императрицу «царицей Севера», сравнивали с Семирамидой и слагали в ее честь французские стихи, вроде следующих:
Eкатерина — предмет любви двадцати народов.
Не нападайте на нее: беда тому, кто ее затронет!
Слава — ее барабанщик,
А история — памятная книжка.
(Пер. с фр.)
В Киеве императрица задержалась на три месяца, ожидая начала навигации, так как дальше предполагалось плыть по Днепру. Это время прошло в беспрерывных увеселениях. Для государыни был построен просторный, богато убранный дворец, в котором она принимала духовенство, правительственных лиц и иностранцев, отовсюду стекавшихся в Киев. «Я путешествую не для того только, чтобы осматривать местности, но чтобы видеть людей… Мне нужно дать народу возможность дойти до меня, выслушать жалобы и внушить лицам, которые могут употребить во зло мое доверие, опасение, что я открою все их грехи, их нерадение и несправедливость… Одно известие о моем намерении поведет к добру. Я держусь правила, что «глаз хозяйский зорок», —спокойно ответила Екатерина II на необдуманное замечание французского посла Сегюра, что ему досадно было заехать так далеко, чтобы видеть везде все тот же двор и присутствовать на тех же балах, что и в Петербурге.
Суворов вместе со всеми встречал императрицу в Киеве. Он впервые оказался на глазах у столь большого числа иностранных знаменитостей и высокопоставленных лиц. До этого в Европе только один академик Тьебо, посетивший Россию в 1778–1779 годах, уделил ему несколько строк в своих воспоминаниях: «Суворову казалось тогда 40 лет с небольшим. Это был маленький человечек, довольно крепкий, сухощавый, но не тощий, вечно подвижный и юркий. На моем веку я никого не видывал, кто был бы так стремителен, как он, во взглядах, словах и движениях. Казалось, он ощущал потребность делать одновременно тысячу дел, переносясь, как молния, от предмета к предмету или от одной мысли к другой. Мне иногда сдавалось, что я гляжу на помешанного, да и сами русские сознавали вместе со мной, что, по меньшей мере, он слишком странен, хотя, впрочем, все они твердо стояли на убеждении, что это один из храбрейших и искуснейших полководцев в мире». Теперь же его заметили многие, да и трудно было не заметить странного старика в орденах, попирающего все придворные и светские приличия. Сегюр занес его в память, как «генерала, отважного в армии и весьма странного при дворе… Он брал чины саблею…, но в частной жизни, в обществе, в своих движениях, обращении и разговоре он являлся чудаком, даже можно сказать сумасбродом… Суворов, почтительный к своим начальникам, добрый к солдатам, был горд, даже невежлив и груб с равными себе. Не знавших его он поражал, закидывал их своими частыми и быстрыми вопросами, как будто делал им допрос, — так он знакомился с людьми. Ему неприятно было, когда приходили в замешательство; но он уважал тех, которые отвечали определенно, без запинок».
Одним из немногих иностранцев, кто не стушевался перед суворовской манерой знакомиться, был французский полковник Александр Ламет, знаменитый участник войны за независимость Североамериканских Штатов и будущий известный деятель революции. На одном из балов Суворов подошел к нему и между ними произошел разговор в стиле диалогов Дюма.
— Ваше отечество? — спросил Суворов отрывисто.
— Франция, — ответил Ламет, удивленный неожиданностью и тоном вопроса.
— Ваше звание? — продолжал знакомство-допрос Суворов.
— Солдат.
— Ваш чин?
— Полковник.
— Имя?
— Александр Ламет.
— Хорошо.
Суворов было повернулся, чтобы уйти, но Ламет, не отличавшийся слишком мягким нравом, преградил ему дорогу.
— Какой вы нации? — спросил он, глядя пристально на Суворова.
— Должно быть, русский, — нисколько не сконфузился Александр Васильевич.
— Ваше звание?
— Солдат.
— Ваш чин?
— Генерал.
— Имя?
— Александр Суворов.
— Хорошо.
Оба расхохотались и расстались приятелями.
В апреле Суворов выехал
