Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Впервые после пяти лет я столкнулся с тем, что вызывало у меня отвращение. В прошедшие недели я часто старался представить себе, как это произойдет. Но на деле все вышло иначе. Теперь уже реагировала не голова, а тело. Мне показалось, будто желудок у меня окаменел, а язык превратился в рашпиль.
Охотник и оба штурмовика вели разговор о какой-то вдовушке Пфунднер. Видно, это была веселая особа, потому что все трое перечисляли ее любовников и хохотали. Потом они достали ветчину и принялись есть.
– А вы, сосед, куда едете? – спросил меня охотник.
– Обратно в Брегенц, – ответил я.
– Вы, видно, не здешний?
– Да, я приехал в отпуск.
– А откуда вы будете?
Я секунду помедлил. Если сказать, что я из Вены – то, что указано у меня в паспорте, – могут, пожалуй, заметить, что у меня совсем не венский выговор.
– Из Ганновера, – сказал я. – Живу там уже больше тридцати лет.
– Из Ганновера? Однако далеко забрались!
– Не близко. Но ведь во время отпуска не хочется сидеть дома.
Охотник засмеялся.
– Точно. И вы как раз застали здесь хорошую погоду!
Я почувствовал, что обливаюсь потом. Рубашка липла к телу.
– Да, – сказал я. – Жара, как в середине лета.
Трое опять принялись перемывать косточки мадам Пфунднер. Через несколько остановок они вышли.
Поезд теперь шел по красивейшим местам Европы, но я почти ничего не видел. Меня вдруг охватили раскаяние и страх. Я был в отчаянии.
Я просто не понимал, как я мог отважиться перейти границу. Не шевелясь, сидел я в углу и смотрел в окно. Я сам захлопнул за собой ловушку. Несколько раз я порывался сойти, вернуться назад, чтобы в следующую же ночь попытаться перейти границу и снова оказаться в Швейцарии.
Левую руку я держал в кармане, сжимая паспорт мертвого Шварца, словно он мог придать мне сил. Я говорил себе, что теперь уже все равно, сколько времени я провел вблизи границы, и что самое лучшее – оказаться как можно дальше внутри страны. Я решил всю ночь провести в вагоне. В поездах меньше интересуются документами, чем в гостинице.
В панике человеку кажется, что на него направлены все прожекторы и весь мир только тем и живет, чтобы найти его. Все клетки тела словно хотят рассыпаться, ноги ходят ходуном и чувствуют себя самостоятельными, руки помышляют только о схватке, и даже губы, дрожа, еле удерживают бессвязный крик.
Я закрыл глаза. Соблазн поддаться панике усиливался еще оттого, что я был в купе один. Но я знал, что каждый сантиметр, который я уступлю сейчас чувству страха, превратится в метры, если я действительно окажусь в опасности. Я убеждал себя, что меня пока никто не ищет, что для властей я представляю такой же интерес, как куча песка в пустыне, что я никому еще не показался подозрительным. Конечно, все это было просто удачей. Я почти не отличался от людей вокруг. Белокурый ариец – это вообще нацистская легенда, не имеющая ничего общего с фактами. Посмотрите только на Гитлера, Геббельса, Гесса и на других членов правительства – ведь они сами являются опровержением их собственных иллюзий.
Впервые я вышел из-под покровительства железных дорог и вокзалов в Мюнхене. Я просто заставил себя часок побродить по улицам. Города я не знал и потому был спокоен – тут меня никто не мог узнать.
Я зашел в пивную францисканцев. Зал был полон. Я присел к столику.
Через пару минут рядом опустился толстый, потный человек. Он заказал кружку пива, бифштекс и принялся читать газету.
Только тут я опять ознакомился с немецкими газетами. Уже несколько лет я не читал на родном языке и сразу не мог привыкнуть к тому, что вокруг меня все говорят по-немецки.
Передовые газет были ужасны – лживые, кровожадные, заносчивые. Весь мир за пределами Германии изображался дегенеративным, глупым, коварным. Выходило, что миру ничего другого не остается, как быть завоеванным Германией. Обе газеты, что я купил, были когда-то уважаемыми изданиями с хорошей репутацией. Теперь изменилось не только содержание. Изменился и стиль. Он стал совершенно невозможным.
Я принялся наблюдать за человеком, сидящим рядом со мной. Он ел, пил и с удовольствием поглощал содержание газет. Многие в пивной тоже читали газеты, и никто не проявлял ни малейших признаков отвращения. Это была их ежедневная духовная пища, привычная, как пиво.
Я продолжал читать. Среди мелких сообщений мне бросилось в глаза одно, касавшееся Оснабрюка. Оказывается, на Лоттерштрассе сгорел дом. Я сразу представил эту улицу. Если миновать городской вал и пройти к воротам Хегертор, начинается Лоттерштрассе, которая ведет из города. Я сложил газету. В эту минуту я вдруг почувствовал себя более одиноким, чем когда-либо раньше, вне Германии.
Медленно привыкал я к постоянной смене шока и апатии.
Я уверял себя, что нахожусь теперь в большей безопасности. Однако я понимал, что угроза сразу возрастет, как только я окажусь вблизи Оснабрюка. Там были люди, которые знали меня.
Я купил себе чемодан, немного белья и разную мелочь, необходимую в дороге, чтобы не возбуждать любопытства в гостиницах. Я еще не знал, как мне удастся увидеться с женой, и каждый час менял свои планы.
Надо было положиться на случай. Ведь я даже не знал, не примирилась ли она теперь со своими родными, которые были ярыми сторонниками существующего режима. Может быть, она вышла замуж за другого. Начитавшись газет, я упал духом. Много ли надо, чтобы поверить во все это, если читаешь одно и то же каждый день! А сравнивать было не с чем: иностранные газеты в Германии были под строгой цензурой.
В Мюнстере я остановился в гостинице среднего пошиба. Не мог же я все ночи бодрствовать и отсыпаться днем на скамейках.
Рано или поздно пришлось бы рискнуть и отдать в каком-нибудь немецком отеле паспорт для прописки. Вы знаете Мюнстер?
– Немного, – ответил я. – Это не тот ли город с множеством церквей, где был заключен Вестфальский мир?
Шварц кивнул:
– В Мюнстере и Оснабрюке, после Тридцатилетней войны. Кто знает, сколько продлится нынешняя!
– Если пойдет и дальше так, то недолго. Немцам потребовалось четыре недели, чтобы завоевать Францию.
Подошел кельнер и объявил, что ресторан закрывается.
Все посетители, кроме нас, ушли.
– Нет ли поблизости какого-нибудь другого заведения, которое еще открыто? – спросил Шварц.
Кельнер сказал, что в Лиссабоне нет широкой ночной жизни. Когда Шварц дал ему чаевые, он вспомнил, что есть одно заведение для избранных, русский ночной клуб.
– Очень элегантный, – добавил он.
– Нас пустят туда? – спросил я.
– Конечно. Я просто хотел сказать, что там есть элегантные женщины. Всех наций. Немки тоже.
– Долго ли бывает открыт клуб?
– Пока есть посетители. Теперь он всегда полон. Есть и немцы. Довольно много.
– Какие немцы?
– Просто немцы.
– С деньгами?
– Конечно, с деньгами. – Кельнер засмеялся. – Ведь клуб не из дешевых. Но очень веселый. Скажите, что послал Мануэль, и вас больше ни о чем не спросят.
– А разве вообще нужно о чем-нибудь говорить?
– Да ничего! Просто портье запишет какое-нибудь вымышленное имя, и вы станете членами клуба. Пустая формальность.
– Хорошо.
Шварц заплатил по счету.
Мы шли по улице с лестницами, которые вели вниз. Палевые дома спали, прислонившись друг к другу. Из окон доносились вздохи, храп, дыхание людей, не знавших никаких забот о паспортах. Шаги отдавались яснее, чем днем.
– Электрический свет, – сказал Шварц. – Он вас тоже ошеломляет?
– Да. Трудно отвыкнуть от затемненной Европы. Все время думаешь, что кто-то забыл повернуть выключатель и что вот-вот начнется воздушный налет.
Шварц остановился.
– Мы получили огонь в дар потому, что в нас было что-то от Бога, – сказал он вдруг с силой. – И теперь мы прячем его, потому что убиваем в себе эту частицу Бога.
– Насколько я помню, огонь не был подарен нам. Его украл Прометей, – возразил я. – За это боги наградили его неизлечимым циррозом печени. Мне кажется, это больше отвечает нашему характеру.
Шварц посмотрел на меня.
– Я уже давно не могу иронизировать, – сказал он. – И испытывать страх перед громкими словами. Когда человек иронизирует и боится, он стремится принизить вещи.
– Может быть, – согласился я. – Но разве так уж необходимо, став перед несбыточным, повторять про себя: оно невозможно? Не лучше ли постараться преуменьшить его и тем самым оставить луч надежды?
– Вы правы. Простите меня, я забыл, что у вас впереди дорога. Разве тут есть время думать о пропорциях вещей!
– А вы никуда не едете?
Шварц покачал головой:
– Теперь уже нет. Я возвращаюсь обратно.
– Куда? – спросил я удивленно.
Я не мог поверить, что он опять возвращается в Германию.
– Назад, – сказал он. – Потом объясню.
III
Ночной клуб оказался типичным русским эмигрантским увеселительным заведением, каких после революции 1917 года множество возникло по всей Европе – от Берлина до Лиссабона. Те же аристократы в качестве кельнеров, те же хоры из бывших гвардейских офицеров, такие же высокие цены и та же меланхолия.
- Станция на горизонте - Эрих Мария Ремарк - Классическая проза
- Время жить и время умирать - Эрих Ремарк - Классическая проза
- Возлюби ближнего своего - Эрих Ремарк - Классическая проза
- История любви Аннеты - Эрих Ремарк - Классическая проза
- Прыжок за борт - Джозеф Конрад - Классическая проза
- Том 2. Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец - Густав Майринк - Классическая проза
- Танкер «Дербент» - Юрий Крымов - Классическая проза
- Портрет художника в щенячестве - Дилан Томас - Классическая проза
- Дерево - Дилан Томас - Классическая проза
- Морская даль - Дилан Томас - Классическая проза