Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глаза вице-губернатора гневно засверкали, но он подавил готовое сорваться с языка ругательство.
— Н-да, хороши дела! Ну, ладно, хоть ты-то вернулся.
Однако всадник покачал головой.
— Никак нет, ваше высокопревосходительство, я тоже вот вернулся! (И в самом деле парень, по-видимому, и не собирался сойти с коня.) Я только известие привез вам от господина Эсе. Потому как брат вашего превосходительства сказали: "Из приличия надо бы сообщить моему брату, что вы здесь остаетесь. Кто возьмется?" — "Я возьмусь", — ответил я и поскакал сюда передать на словах, что так, мол, и так: господа Тамаш Эсе и Янош Гёргей шлют поклон и очень сожалеют, что не могут вернуть лошадей. Лошади-то ваши, а души-то у людей венгерские, но люди не хотят идти пешком, говорят: "Куруц не собака на своих ногах бегать". Поэтому господа Эсе и Гёргей не могут ничего поделать и просят ваше превосходительство немного погодить, пока они возвратятся и разочтутся ужо с вами за лошадей…
Выпалив все это, всадник отдал честь, пришпорил коня и ускакал со двора.
Гёргей, охваченный скорее изумлением, чем гневом, смотрел молча вслед всаднику, пока тот не скрылся за облаком пыли, поднявшейся над дорогой, где-то возле недостроенной кенделевской гостиницы. "Ну, ничего не поделаешь, раз уж вес так обернулось. В моей груди ведь тоже бьется венгерское сердце".
И, как человек умный, Гёргей быстро прикинул: солдат и лошадей у него забрали — это для пользы общего дела; то, что их забрали против воли Гёргея, должно оправдать его в глазах императора, и, наконец, то, что он, узнав о случившемся, не выразил недовольства, зачтется ему при дворе князя Ракоци.
— Тетушка Марьяк, — сказал он экономке, — соберите меня в дорогу! Еду на похороны. А пока заложат бричку, пошлите кого-нибудь и Бибокам: интересно, вернулся полковник или он замыслил какую-то подлость…
— Не вернулся, барин, не вернулся! Только что была здесь его жена, спрашивала про него, где он. Я еще сказала ей: "Кому это он понадобился?" А она покраснела, как рак вареный… Верно вы сказали, ваше превосходительство: он замыслил подлость! Ах, негодяй, чтобы вариться ему в котле адовом! Если только черти не выбросят из преисподней такого подлеца.
— За что же вы так сердиты на него?
— Да как же не сердиться? Вы не смотрите, что я простая женщина, вдова бедного скорняка, — я все понимаю! Кто, как не он, сманил наших солдатиков? Ведь пока его солдатня никому не нужна была, — они здесь сидели, даром хлеб жрали, будто саранча. А теперь, когда вашему превосходительству в дороге хорошая охрана понадобится, нет больше нашего войска!
— Не нужно оно мне.
— А если дорогой нападут на вас разбойники или эти безбожники — лёченцы?
— Все под богом ходим, тетушка Марьяк.
— Верно, ваше превосходительство, только очень уж многих людей должна защищать рука божья. Не лишним было бы вашему превосходительству прихватить с собой парочку конников — из тех, что еще остались.
Однако Гёргей не внял совету тетушки Марьяк ("Ну, погодите, пожалеете!" — ворчала она) и не взял с собою не только охраны, но даже и кучера. Вместо кучера, на козлах дребезжащей тележки, запряженной парой лошадок, сидел верный Престон в простой крестьянской рубахе. Поди догадайся, что позади возницы пристроился на охапке соломы и преспокойно покуривает трубку не кто иной, как сам могущественный вице-губернатор Сепеша.
Дорога была совсем не скучная, беда только, что долгая. Хотя слуги императора обирали Венгрию каждый год, до конца разорить ее они все же не смогли: каждый год ее богатства возрождались вновь. Приходил веселый, смеющийся красавец май и приносил снова все, что по осени забирали немцы. Так и этой весной все вокруг радовало взор: в долинах зеленели, густые травы, на склонах гор паслись отары тучных белых овец, а по мере того как тележка все дальше катилась по дороге, перед путниками открывалась настоящая страна сокровищ. Поля овса и гречихи сменились буйными клеверами, за ними пошли ржаные нивы, поля, засеянные маком, красиво пестревшие яркими цветами и, наконец, уже в комитате Гёмёр, заколыхалось море колосящейся пшеницы. Дорога здесь прихотливо вьется меж причудливых утесов, то взбираясь вверх, то спускаясь вниз, проходит по темным дубравам, по чудесной красы долинам. Все время путника сопровождают говорливые ручьи: выскочат ему навстречу где-нибудь на опушке леса и, словно щенята, бегут сбоку повозки, пока им не надоест. С горных утесов угрюмо смотрят вниз хмурые старинные замки. А вокруг них витают призраки — славные герои сказаний, сложенных в старину. То там, то сям виднеются мечети, превращающиеся постепенно в развалины, — словно напоминание о том, что чужеземного бога аллаха венграм удалось изгнать отсюда, но храмы его они оставили в покое. Зато на колокольнях чисто выбеленных христианских церквей вместо креста кое-где водружен петух, а на других церквях — наоборот, петуха опять крестом заменили![36] И всем становится понятно, что своего христианского бога венгры оставили в покое, но постоянно спорят между собой из-за его обитателей: кальвинисты и католики дерутся из-за них, причем те и другие убеждены, что они ведут свои свары в угоду богу, а ведь бог-то у них один и тот же.
Попадались по дороге и постоялые дворы, где можно было покормить лошадей и где хозяин и путники немало могли порассказать друг другу о том, что творится на белом свете. Вот так и тянется время от одной корчмы до другой. Побывает в них проезжий — и будто газету прочтет величиной с простыню, узнает о нуждах человечества, о его печалях и заботах.
А жизнь в стране была тогда беспокойная, люди нетерпеливо ждали чего-то или кого-то…
…Да вон уже цокают копыта «его» коня у Верецкого перевала!
Пара лошадок бежала рысцой всю ночь, а затем еще полдня. Только под вечер открылась наконец взору красивая Хонтская долина, а в ней на берегу светлой Римы, торопливо бегущей от Кленоца, — город Римасомбат (или как называли его крестьяне — Бать, а в старину он был селом и назывался Иштванфалу). В сиянии закатного света на колокольнях двух его церквей сверкали стальные петухи, питавшиеся в те годы человеческой-кровью, а не пшеничным охвостьем.
Позднее село Иштванфалу превратилось в город Римасомбат. Впрочем, повсюду, стоило где-нибудь появиться замку феодала (здесь это был замок Сабадка), как вокруг него вырастал город. Ведь замок был крупным потребителем, нуждавшимся в изделиях всякого рода, а значат, в труде ремесленников. И ремесленники тянулись к нему, словно овцы к соли. Особенно, если замок принадлежал богатому магнату, любившему роскошь. Кстати, и богатство барина в те времена мерили не нынешней меркой (велика ли его конюшня, да сколько балов задает он в год, у кого из парижских или венских портных заказывает свои туалеты его супруга), а спрашивали, велик ли город, выросший вокруг его замка. Так, например, замок богатого дворянского рода Хомоннаи положил начало городу Хомонна; Эстерхази — городам Кишмартон, Папа и Тата; родовой замок Кароев — городу Надькарой и так далее.
Но Римасомбату повезло, пожалуй, больше, чем следовало: замок Сабадка, а поэтому и город Римасомбат принадлежали очень знатному роду — Ракоци. А семейство это было такое беспокойное, что никак не могло ужиться на одном месте.
Но в те времена город Римасомбат внешне мало чем отличался от большой деревни: низенькие, в два окна, домишки под камышовыми или соломенными кровлями, и в этих лачугах уже и тогда в страшной тесноте трудились многочисленные кожевники, сукновалы, красильщики, гончары и прочий мастеровой люд. Правда, об их ремеслах в то время узнавали не по виду — тогда в городах еще не было ни вывесок, ни надписей, ни витрин, — а по запаху. Пока Гёргей с Престоном ехали по Римасомбату, их повсюду сопровождали запахи: то терпкий запах дубильного раствора — значит, поблизости живет кожевник, то дразнящий чесночный запах колбас и холодца — стало быть, миновали дом мясника, а когда Гёргей воскликнул: "Ради бога, Престон, погоняй, не то я задохнусь!" — было ясно как день, что повозка приблизилась ко двору, где льют сальные свечи, и тут, уж и правда, покрепче зажимай нос. Оттуда выберешься на улицу, где из распахнутых окон несет клейстером (признак того, что здесь трудится сапожник со своими подмастерьями), и испытываешь необыкновенное облегчение.
Так было по всему городу, из конца в конец: разные запахи — разные ремесла.
На большом прямоугольнике рыночной площади, среди гор пшеничных булок, огнем пылали дары лета — ягоды черешни. Ну конечно, природа — добрая мать, и в первую очередь она одаривает детвору. Гёргей сошел с тележки, чтобы захватить в подарок для Розалии немножко черешни. А тут, к счастью, пока торговка отвешивала ему ягоды, он заметил неподалеку и лавку прянишника. Конечно, надо и туда заглянуть. Там-то уж вдосталь подарков для Розалии. Изо всех ремесел — ремесло прянишника самое изобретательное. И находится оно под покровительством самого Амура, а не Меркурия. Изделия кондитеров — сплошная любовь, воплощенное кокетство, прянишник вовсе и не ремесленник, а поэт. Оба они, поэт — стихами, а кондитер — своими пряниками вызывают улыбки и румянец на девичьих лицах. Иной пряник — это, так сказать, способ разжевать и в рот положить кавалеру догадку о том, как понравиться красавицам, как привлечь их внимание или подшутить над ними. Например, медовый пряник в виде сердечка — прозрачный намек; гусар, посыпанный миндалем, — пророчество; пряник, изображающий спеленутого младенца или колыбельку, — сущее озорство. Но если пряники покупает девушке ее отец, то какой бы формы они ни были, это только лакомство, и ничего больше.
- Голубка в клетке - Кальман Миксат - Классическая проза
- Зонт Святого Петра - Кальман Миксат - Классическая проза
- Мэр Кэстербриджа - Томас Гарди - Классическая проза
- Маленький человек, что же дальше? - Ханс Фаллада - Классическая проза
- История абдеритов - Кристоф Виланд - Классическая проза
- Собрание сочинений. Т. 22. Истина - Эмиль Золя - Классическая проза
- Замок - Франц Кафка - Классическая проза
- Экзамен - Хулио Кортасар - Классическая проза
- Цветы для миссис Харрис - Пол Гэллико - Классическая проза
- Русские долины - Игорь Николаевич Крончуков - Классическая проза / Поэзия / Русская классическая проза