замеченная, срывается вслед чья-то черная «Волга».
Нам уже так хорошо, что на Лёнино: «А почему они за нами едут? » — мы не обращаем внимания. Мы летим к выходу на посадку, волоча за собой — головой назад — Леню. Успели. Я в последний раз огладываюсь от ступеньки автобуса и вижу, как к Киселеву энергичным шагом подходят двое в штатском.
Ну, всполошились украинские гэбэшники, ну, озадачил их мой экзотический вид и не менее экзотический язык, ну, проверили они документы у корреспондента «Литературной газеты» и инвалида ВОВ Киселева Владимира Леонтьевича — чего, казалось бы, особенного? А у Лени осталось на всю жизнь, мы это с ним потом часто вспоминали: и я всегда смеялся, а Леня — нет, никогда.
С каждым годом Леня писал все лучше и лучше. Писал по-русски и по-украински. Я бывал в эти годы в Киеве, Лёнины стихи были уже на слуху, ими интересовались, их ждали, их болельщиками были все Володины друзья, а это была литературная элита Киева: Некрасов, Дубов, Затонский. Николай Иванович Дубов приходил в литгазетовский корпункт — любимое место сборищ, с Бэром — дивным огромным водолазом, которому можно было дать в зубы пакет и десятку, и пес шел на угол — покупать нам на закуску пирожки с горохом и с картошкой. Лёнино имя было постоянно прописано в этом корпункте с первых его удачных строчек. Его втягивало, всасывало в воронку литературы. Планка была, безусловно, завышена, особенно отцом. Мне кажется, что Володя стал делать на Леню очень большую и важную для себя ставку: он мыслил себя причастным к явлению в литературе более значительному, чем он сам, — отцом большого поэта.
А Леню это не трогало. Он кончал школу, заводил романы, писал стихи, и все это было просто, естественно и даже как бы иронично по отношению к ожиданиям окружающих. Ему ставили планку, а он не испытывал желания прыгать, он рос.
В 1963 году первая Лёнина подборка появилась в «Новом мире» и даже удостоилась печатной отповеди одного маститого литературоведа.
Вот то самое стихотворение, которое возмутило члена-корреспондента АН СССР:
ЦАРИ
Еще мальчишкой удивлялся дико:
Раз все цари плохие, почему
Царя Петра зовем Петром Великим
И в Ленинграде памятник ему?
Зачем он нам, державный этот конник?
Взорвать бы, чтоб копыта в небеса!
Шевченко, говорят, односторонне
Отнесся… Нет, он правильно писал:
Це той первий, що розпинав
Нашу Украину…
Не Петр, а те, голодные, босые
В болоте основали Петроград.
За долгую историю России —
Ни одного хорошего царя.
Академик поучал, что и Петр, и памятник — святыни и юном поэту негоже…
А Леня был в восторге от полученной отповеди и даже написал пародию на эти свои стихи, кончавшуюся строками:
За долгую историю России
Были и хорошие цари.
Но больше в российских центральных журналах его имя не напечатали ни разу.
Его мама, Зоя Ефимовна, работала корректором, и здоровый скепсис, который она вносила изредка во все восторженные разговоры и оценки, как-то удивительно органично вязался с ее профессией. Мать относилась к Лёниным стихам настороженно. Нет, неверно, не к стихам — к таланту. Он ей, как мне кажется, интуитивно внушал опасение за Лёнину судьбу.
А рядом рос Сережка — младший брат, рос, как подорожник в тени левкоев, мальчишка, на которого не делали ставки и ничего особенного от него не ждали; спокойный, нормальный, очень рассудительный. Но на него как-то не хватало душевных сил и серьезного интереса.
А потом Леня заболел. Белокровие. Почти не излечимое у молодых. У Володи знакомых — весь медицинский Киев. Моя мама — если у кого была беда — находила подход к любым медицинским светилам. Да еще друзья — две столицы в панике искали выхода. А выхода не было.
Лето. Почему-то матери нет в городе. Ко мне приезжают Володя с Леней. Живут на этот раз у меня, ходят по больницам и институтам. Когда Леня засыпает, мы с Киселевым сидим на кухне и, мало уже на что надеясь, пытаемся скрыть это друг от друга. Мы с ним суетливые и испуганные, а Леня — одержанный и спокойный. И не мы ему, а он нам дает опору, словно мы боимся смерти, а он — нет. И от ужаса происходящего не мы его прикрываем, а он нас.
Именно за этот месяц в Москве и нам, и, вероятно, Лене стало окончательно ясно, что дело плохо. Совсем. С этим надо было жить.
Поэт для меня — это всегда особое соединение таланта и судьбы. И либо талант предугадывает судьбу и торопит поэта жить, выложиться до предела, успеть. Либо судьба гонит талант, как лошадь на скачках через препятствия и буераки, где всякий раз неизвестно, допрыгнешь ли, сумеешь ли взвиться столь высоко, чтобы выжить и оправдать предназначение.
Среди поэтов, которых знал, которых считаю своими современниками, к первому типу, возможно по неосведомленности, я только Леню и отношу. Зато среди вторых, к которым причисляю и Ахматову, и Бродского, преобладал особый тип — поэтов военной юности. Им жизнь устроила в начало пути такую мясорубку, что выпавший на их долю выигрышный билетик военной лотереи уже был судьбой на всю оставшуюся жизнь, если удалось не растерять или не пропить таланта.
