Среди более молодых, увы, преобладают поэты, не до конца состоявшиеся: таланты в поисках судьбы, вечно вынужденные создавать себе искусственные препятствия или непропорционально завышать масштаб событий собственной жизни.
А Леня писал из больницы:
Болит рука у дурака,
Но радуется сгоряча,
Что у него в руке пока
Игла, а не свеча.
Уж что там было, медицина или судьба, — не знаю. Леня прожил еще почти три года. Он очень быстро, почти мгновенно повзрослел, стал активнее в окружающей литературной тусовке, влюблялся в каких-то совершенно для этого не предназначенных, не подходящих, как считали все вокруг, женщин, поступил учиться... Он жил, словно впереди была вся жизнь, и этим удерживал близких от отчаяния, истерики, кликушества, сохраняя им достоинство, не давая сломаться под грузом беды.
И писал стихи, не знаю, как считать: много? мало? — на одну посмертную книжку хватило. Вот одно из последних:
Наблюдаю
падение листьев.
Октябрь.
Ни о чем не думаю —
просто листья.
Просто октябрь.
Горький запах у листьев. Осень
Смерть.
Ни о чем не жалею —
просто осень.
Просто смерть.
Мы с актером Владом Заманским, тоже киселевским другом, приехали в Киев хоронить Леню. Нас, чуть ли не единственных, допустили в комнату Володи. Сказать, что Володя был убит, — ничего не сказать. Он не мог никого видеть настолько, что не вышел из дому, не был на кладбище. С нами он был горькой тенью самого себя.
Леню хоронил весь литературный Киев. Говорили по-русски, говорили по-украински. В речах уже были отголоски перетягивания каната — русский поэт, украинский поэт. Но то, что поэт, было ясно всем. Лене исполнилось двадцать два года.
***
«Рассказывают, что Осип Мандельштам умер в лагере, на помойке, подбирая объедки» — это эпиграф к Лёниному стихотворению:
Поэту невозможно умереть
В больнице или дома на постели.
И даже на Кавказе, на дуэли
Поэту невозможно умереть.
Поэту невозможно умереть
В концлагере, в тюремном гулком страхе,
И даже в липких судорогах плахи
Поэту невозможно умереть.
Поэты умирают в небесах.
Высокая их плоть не знает тленья.
Звездой падучей, огненным знаменьем
Поэты умирают в небесах.
Поэты умирают в небесах.
И я шепчу разбитыми губами:
Не верьте слухам, жил в помойной яме,
А умер, как поэты, в небесах.
Только там, на кладбище, я начал понимать, что мальчик Леня, которого я знал с детства, был уже для кого-то литературным авторитетом, эталоном, чьей-то душевной опорой, чьей-то совестью, что вокруг его имени уже сплетается кокон легенды.
Мне сейчас, с расстояния в тридцать лет, особенно бессмысленными кажутся все тогдашние причитания; «если бы… сколько бы…» При всей их естественной неизбежности они и тогда раздражали. «Поэты умирают в небесах» — написал Леня и тем отгородился от земного продолжения своей судьбы, оставив ее нам.
А вот Володина жизнь надолго разбилась этой смертью на «до» и «после». Выздоравливал он медленно и мучительно. Писать не хотел, жил переизданиями. Уже подрос Сережа, уже появились и его первые публикации, но Володю это оставляло равнодушным. Киселев-старший мучительно не мог простить единственному теперь сыну, что он — не Леня.
Только продолжение жизни стало возвращать Володе свет. У Сережи родилась Маша, а потом и Леня-младший. Только тогда Володя начал оттаивать.
И однажды все на той же аэропортовской кухне вытащил откуда-то несколько листиков с отпечатанным на машинке текстом и с виновато-восторженной улыбкой произнес:
— Сережка, вот гадик, замечательный рассказик написал, вы послушайте, Евгенсамолна!..
1999
КАК ЦЕНЗОР «МАСТЕРА…» СПАСАЛ
Мой отец был в описываемую пору председателем Комиссии по литературному наследию Михаила Афанасьевича Булгакова, а моя мать состояла на службе в журнале «Москва», главным редактором которого был Е. А. Поповкин, специально для этого выписанный из Крыма, где он создал к тому времени эпопею «Семья Рубанюк» и тем самым перерос масштабы полуострова.
В Москве такого ранга писателей уже, видимо, не хватало, и Поповкина вызвали для укрепления соцреалистических твердынь. Почему именно он возглавил журнал с гордым именем «Москва» прописью на обложке — мне неизвестно. Но из дальнейшего рассказа, надеюсь, вы убедитесь, что, несмотря на ироничность тона, коим это изложено, жизнь доказала разумность, а главное, полезность такой акции.
Евгения Самойловна Ласкина вообще-то заведовала отделом поэзии в этом журнале с момента его основания в 1957 году, но в связи с тем, что в процентной квоте евреев в редакции журнала был некоторый перебор, то втайне от Владимира Луговского, который ее на это место пригласил, первый редактор журнала Николай Атаров взял ее на
