В крайнем случае попрошу Горрона, он не откажет. Сейчас же давай поговорим, Уильям.
– Я тебя слушаю, Филипп.
– С каждым днем в тебе все меньше тебя. Недолог тот час, когда ты перестанешь быть Уильямом, но станешь как Генри или дорвурдская бестия.
– Это произойдет нескоро, – голос Уилла звучал эхом. – Пока я в ясном рассудке и даже припадков или видений не происходит.
– Пока да… Но в итоге это случится, – сказал граф.
– В таком случае я доверюсь тебе. Ты покончишь со всем, чтобы не пострадали ни замок, ни город, – Уильям устало вздохнул.
– Да что с тобой? Я не об этом! Плевать на замок! Камень всегда можно поставить заново. Ты что, не понимаешь? Тебе не место в человеческих жилищах, в стесняющих тебя стенах. Тебе нужно отыскать Дейдре, пока ты не забыл сам себя. Ты упоминал, что чувствуешь, где она. Найди ее! Поговори с ней искренне.
– Не собираюсь! – отрезал Уилл.
– У тебя нет выбора! – напирал граф.
– Есть! И я его сделал! Дейдре мне ничем не поможет.
– И уж тем более не помогу тебе я! Ты думаешь, я жажду стать твоим палачом? Не для того я вытаскивал тебя с Юга, чтобы потом глядеть в твои опустевшие глаза и окунать руки в твою кровь! Достаточно с меня всего… Перед тем как сойти с ума, Генри где-то долго бродил и только потом принялся искать Дейдре, которая осталась человечной спустя века. Тебе нужно сделать то же самое, пока не поздно!
– Это я от тебя слышу? От тебя? – Впрочем, Уильям умолк, не в состоянии поверить.
Граф склонил седую голову и на удивление смиренно произнес:
– Это будет самым правильным решением в сложившейся ситуации, Уилл.
– Передо мной точно грозный и непоколебимый Белый Ворон? Упрямец, об лоб которого раскалываются камни? Тот, кто объявил войну самим джиннам, не побоявшись? – поразился Уильям. – И теперь он собирается завершить план джиннов, таким образом став их соратником?!
– Я воевал, чтобы отстоять свое, – продолжал кротким голосом граф. – Вся наша жизнь, Уильям, – это череда войн с короткими передышками, но никогда я не развязывал войны без цели, ради утоления жажды крови или тщеславия. От этого меня предостерегали еще отцы. Даже выстели я землю трупами, я ничем тебе не помогу. Генри был добросердечным, но изначально слабым. Сродни плохо выкованному клинку с трещиной, который сломался в самом начале боя. Ты сильнее. Ты не сломаешься. Но тебе нужна помощь.
– Ничего не получится, Филипп! – качал головой Уильям. – Если ты так настойчиво меня выгоняешь, я исполню твою волю, но потом вернусь ни с чем.
– Возвращаться будет некуда.
От этих слов Уильям в потрясении оторопел. Он бросил быстрый взгляд на стол, где лежали письма от Галления. И все понял. Все эти годы Филипп то приглашал Галления к себе, разъезжал с ним по графству и показывал свои земли и конюшни, то отправлял его в потасовки с какими-нибудь местными разбойничьими шайками, проверяя в бою, постоянно переписывался, когда гость возвращался в Глеофию. Значит, неспроста. В Галлении он видел не только родственную душу, но и преемника.
– Я не прогоняю тебя, а отпускаю, Уилл, – произнес старый граф. – Для меня скоро все закончится, потому что нет возврата после того, что я делал. Но для тебя, Уильям, все не закончено, пусть ты и считаешь иначе.
– Отпускаешь?! Филипп! – не выдержал Уильям. Потом резко умолк и продолжил потускневшим голосом: – Филипп… Чего угодно я от тебя ожидал услышать, но не такого… Черт, да что с этим миром происходит?.. Ты взял с меня клятву жить дальше, а сам…
Уронив голову, он уставился на недавно отшитые и еще поскрипывающие перчатки, в которых пальцы казались длиннее человеческих. Там, за окном, кипел жизнью город Брасо-Дэнто, а во дворе о чем-то препиралась прислуга, но Уильям не обращал на это внимания, пока наконец не положил руку на плечо рядом стоящего друга. Тот ответил тем же. Наступило время прощаться.
* * *
Всякая необычная история, как плохая, так и хорошая, начинается прежде всего с необычной встречи. Однако заканчивается она всегда расставанием с теми, кто стал близок, причем это расставание часто преисполнено печалью и пониманием, что жизненным путям больше не суждено пересечься.
Когда Уильям с Филиппом покидали Брасо-Дэнто и проезжали городские ворота, Уильям ненадолго приостановил коня.
Он поднял глаза к полукруглой арке, на которой рука каменотеса, сохраняя выверенность и чистоту линий, выбила ворона. Камень был светло-серый, и, казалось, распахнувший крылья ворон, которому должно быть иссиня-черным, на самом деле белого цвета. Губы Уильяма сложились в улыбку. Почему он раньше не замечал этих символов?
Филипп терпеливо дождался, пока его друг мысленно попрощается с городом, – и они продолжили путь с небольшим сопровождением.
Так они и ехали между полей, где уже горела золотом пшеница, мимо дремлющих мельниц, и тени ползли за ними следом и удлинялись.
Солнце заходило за горизонт.
Оставив сопровождение у развилки, Филипп и Уилл свернули на небольшую проселочную дорогу, которая вилась сквозь осиновую рощу к деревне. Стволы заслонили их от любопытных глаз. То и дело в густой траве вспыхивали светлячки, так что притороченный к седлу фонарь не пригодился.
Впереди была небольшая поляна. Только Уильям спешился и собрался скинуть с себя длинный плащ, что скрывал уродства, как его одернул Филипп. Чуть погодя заскрипели несмазанные колеса. Спустя пару минут с той же стороны, откуда пришли путники, показались крестьяне, чью телегу тянула костлявая кобылка. Они явно спешили в деревню. Заметив силуэты богато одетых господ, а затем, прищурившись, и герб ворона, они в почтении попадали на колени.
– Еще кто остался на поле? – строго спросил граф.
Крестьяне замотали головами.
– Мы ж последние… – пролепетали они. – Домой, к женам и ужину идем, господа…
– Тогда прочь отсюда! Скажи своим, чтобы никто в рощу до утра не заходил. А то повешу!
Устрашенные крестьяне залупили лошадь по тощему крупу лозиной, и она, обреченно уронив морду, потащила за собой скрипящую, точно гарпия, телегу.
Филипп и Уилл стояли молча, пока снова не остались наедине. Они поглядели на тропу, за поворотом которой пропали крестьяне. Охриплые голоса вдалеке стихли.
– А этим все равно, что происходит с миром и какие войны разгорятся за горами, – заметил Уилл задумчиво.
– Простой народ всегда живет простыми чаяниями, – ответил Филипп. – Мы закончим свою жизнь, мир обратится в пепел, рощи этой не станет, а они все будут продолжать понукать тощую кобылу, чтобы поспеть быстрее к ужину. Простолюдины… Что с них спрашивать…
– А потом я слышу от тебя, что ты не склонен к философии…
– Это не философия, а простое понимание жизни, – не согласился граф. – Плащ не понадобится? – спросил он, принимая верхнее одеяние и скатывая его в валик.
– Нет, с ним перекидываться нельзя. Нужно, чтобы одежда прилегала как можно плотнее.
– А с плащом что будет?
– Не пробовал… Интуитивно отторгается… Я всегда прятал его под ветвями. Любая одежда – пожалуйста, да и то почему-то пока не получается делать ее новой. Такая же потасканная выходит… А вот с плащами и широкополыми шляпами никак.
В роще застыла тишина. Все тонуло в ночи.
Разматывая шаперон, отчего обнажилась уродливая голова, лишь частично укрытая волосами, Уильям поглядел на стоящего рядом графа и признался:
– Знаешь, Филипп, в один момент мне показалось, что я набрался опыта и разобрался в тебе. Ты представлялся мне грубым, как простой тесак, воякой. Делаешь что должно. Не думаешь, о чем не следует. Все в твоей жизни однообразно, подчинено правилам и заветам предков. И после всего… Ни с кем я так не ошибался, как с тобой… Не знаю, где только в тебе сокрыто это странное понимание, как поступать порой вопреки всему. Нет этого понимания ни в заучивающих мудрые асы паломниках, ни в поэтах, воспевающих героев и мудрых правителей, ни в самих правителях, вокруг которых с детства вьются толпы наставников, ни даже в философах. Разве что кроме одного, с которым я дружил. Но и он был большим исключением из всех прочих якобы философов, которые премудростью, может, и владели, но пользоваться ею не умели. Так откуда в тебе взялась мудрость, если ты этому не учился?
– Ты пытаешься
