Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ни она, ни молодая мать не знали, что выброшенного за ограду лагеря бездыханного младенчика подобрал монах, живший поблизости от лагеря в землянке, на берегу Ангары. Монах устроил себе на берегу реки нечто вроде земляного скита, промышлял охотой, рыбной ловлей, собирал по лету в тайге ягоды да грибы. Он наткнулся на закутанного в тряпки мальчика и сначала хотел его окрестить и похоронить по-христиански. Потом стал дышать ему в лицо, растер ему ручки и ножки, принес его к себе в землянку и раздышал, оживил. Укутал в медвежью шубу. Монах сам убил на охоте медведя. Шуба была теплая, жаркая даже. За молоком для слабого, тщедушного мальчонки, больше похожего на паршивого щенка, монах ходил в деревеньку Острова, что близ Маклаково.
Что ты так плачешь, отец?.. Ну так-то уж не надо… Себя пожалей… Сердце свое пожалей…
Старый Хатов падал лбом на стол в корчах слез. Грубо отирал лицо ладонями, запястьями. Резко, будто опрокидывал в глотку новый стакан, выдыхал воздух.
Ты меня не пожалел, когда начал заниматься этими своими… со свастиками!.. Мы жизни клали… с немцами сражались… Мы — этот знак — лютой ненавистью ненавидели… И мы никогда не думали, что наши дети в него так влюбятся…
Вот влюбились же… Но ты не убивайся так… Всему свое время… И ведь это очень древний знак, отец… Немцы его просто взяли да пришпилили к каскам, к рукавам…
А вы — не пришпилили?!..
Хатов двинул локтем и уронил коробок спичек на пол. Спички высыпались, лежали белой лапшой у его ног. Он махнул рукой, пьяно закричал:
Эт-то было весною, зеленеющим маем!.. когда тундра наденет свой зеленый наряд…
Хайдер обнимал его за плечи. За старые, теплые, родные, трясущиеся в плаче плечи. Он впервые в жизни узнал, как, когда и от кого он появился на свет. А то отец все пудрил ему мозги, что у него была мама-дворянка, она рожала его и умерла в родах. Ведь он, его отец, воспитал, вырастил его один. Он никогда больше не женился. А та его, лагерная жена так и не смогла найти его. Может, умерла в лагере, как многие другие. И тогда, выходит, отец ему не соврал. А может, вышла замуж за другого и устроила свою жизнь. Брат! У него есть брат. Что ты мелешь сам себе, может, и брата-то тоже давно уже нет. Лагерь есть лагерь. Там не всякий выживает.
Отец, — сказал он, и голос его внезапно охрип, — отец, а как же ты все-таки добрался до поселенцев? До местных? Как же тебя не застрелили?..
Застрелили, — просто сказал Хатов. — Меня застрелили. Но видишь, парень, я воскрес, как Христос.
И он повернулся к нему спиной. И резко, пьяным разнузданным жестом задрал рубаху, приподнял до подбородка. И Хайдер увидел дикие, чудовищные шрамы во всю спину.
Это из меня пули вынимали. — Хатов опустил рубаху. Сидел к сыну спиной. — Солдатик глазастый, мать его ети, с вышки все таки увидел меня. И стрелял. И метко, как ты понял. Изрешетил меня к едрене матери. А я все на снег падал, все тебя прикрывал. Чтоб тебя пули не задели. Удалось. Как видишь, те пули тебя не задели.
А… шрамы?..
Оперировали. В Маклаково.
И в лагерь обратно не вернули?..
Почему. Вернули. — Отец по-прежнему не оборачивался к нему. — И вместе с тобой. Я поставил условие. А то, сказал им, сделаю себе саморуб. И ребенка зарублю в лагере, и себя. Вашими же лесоповальными пилами и топорами. Видишь, проняло… Как я… за тебя… боролся!.. — Спина свелась резкой судорогой. — И — не победил…
Хайдер сам не понял, как у него это получилось.
Он сполз с кухонного табурета на колени и приник горячими сухими губами к исполосованной шрамами, сутулой спине отца.
* * *— Ты гадина. Гадина! Гадина!
Архип стоял перед главным врачом спецбольницы Ангелиной Сытиной в холщовой пижаме, босиком, со сжатыми кулаками, с бешено горящими глазами. От его взгляда могли поджечься занавески.
Ты гадина! Это по твоему приказанию убрали ее! По твоему!
Ангелина, в белой врачебной шапочке, в белом халате, из-под которого вызывающе торчали стройные ноги и круглые коленки, в неизменных своих туфельках на высоких каблуках, стояла перед больным Архипом Косовым, тысяча девятьсот восьмидесятого года рождения, если история болезни не врет, и нагло, прямо смотрела ему в глаза. Он еще не нюхал ее гипноза. Если он, этот свиненок, будет закатывать ей здесь истерики, он понюхает его.
Замолчи. Она умерла своей смертью. Слышишь, своей! Никто никому ничего не приказывал! Вы все слишком много думаете о себе! Только вы можете приказывать и исполнять приказы! А другие не могут! Но я не палач! Я не отдавала приказа о ее казни, пойми ты… дурак!
Она недооценила его. Она не поняла, как, когда он оказался — одним прыжком — возле ее стола. И схватил ее за глотку, как охотник хватает рысь в лесу. Она захрипела. Он держал ее крепко. Вот сейчас она поняла, что больной Архип Косов, скинхед, агрессивный и невменяемый, очень сильный. Гораздо сильнее ее. «Так. Он еще не знает, с кем связался. Он думает — он уже победил. И сейчас вытрясет из меня хотя бы просьбу простить. Я покажу ему класс. Ну, давай, мальчик, давай, сожми мне горло… еще… вот так…»
Теперь он не понял, как он выпустил ее из рук. Сильнейшая боль под ложечкой пронзила его насквозь, как копье. Она ударила его в печень? В селезенку? Она нажала болевую точку у него на плече? Он не мог бы сказать. Он только стонал от боли, крючился. Потом почувствовал удар ногой в живот — и повалился на пол. На пол ее кабинета.
Ну что, щенок, — негромко сказала Ангелина, — а теперь, если ты такой храбрый, встань, сядь в кресло и посмотри мне в глаза.
Шатаясь, Архип поднялся. Рухнул в кресло. Поднял голову. Веки его дрожали. Он не мог сразу сфокусировать взгляд. Наконец его глаза нашли ее глаза.
И он замер. Рот его чуть приоткрылся.
Ангелина тихо, медленно, размеренно, не отрывая пристального взгляда от его широко распахнутых глаз, говорила:
Смотреть мне в глаза, смотреть, смотреть мне в глаза. Слушать только меня. Тепло. Тепло обволакивает. Тепло проникает во все участки тела. Жарко. Огонь. Превращение в огонь. Огонь разливается везде, охватывает все пространство вокруг. Зрения нет. Слуха нет. Чувст нет. Мыслей нет. Есть только огонь. Когда огонь охватит все без остатка, ты будешь делать то, что я прикажу.
ПРОВАЛ
Я ползаю по земле у ее ног. У ног царицы. Я — змей. Питон. Меня поймали в лесу и приволокли сюда, во дворец, к ней. Она наступает на меня ногой. Она унижает меня. И я не могу ее задушить в кольцах своего длинного тела. Потому что она раздвигает ноги и показывает мне красную, алую влекущую внутренность свою. И мне хочется коснуться ее красной плоти языком. И я делаю это. И она смеется, потому что ей щекотно. А потом изо всей силы ударяет меня пяткой по голове. Мне очень больно, и я откатываюсь по полу в угол тронного зала. И из змеиных моих глаз текут слезы на мраморный пол.
Нет, я смертник. Меня приговорили к смерти под ударами плети. Сколько плетей мне дадут? Я дрожу, палачи подходят ко мне с плетьми в руках, и подбегает она, и вырывает у палача из руки плеть, и стегает, стегает, наотмашь бьет меня. И я ору, извиваюсь в корчах, катаюсь по полу, умоляю: пощади! Пощади! И я слышу над собой ее смех. Ее звонкий беспощадный смех. И я понимаю: она забьет меня до смерти. И я кричу ей как сумасшедший: ты так же забила Лию! Так же! Это ты! Ты! Ты!
Нет, я — свинья. Внезапно я весь покрываюсь, как коростой, толстой жирной кожей, на коже торчит щетина, вместо моего лица у меня — рыло с пятачком, и я хрюкаю, хрюкаю, хрюкаю. И валюсь набок у ее ног: возьми прутик, почеши мой грязный бок! А она берет палку, размахивается и ударяет меня палкой по выпачканным в грязи, жирным, заросшим грубой щетиной бокам. И я визжу. Я визжу на весь свет. Я визжу так, что у меня самого закладывает уши. И снова я слышу ее смех. И ее холодный четкий голос: «Ты свинья. Ты останешься свиньей. Ты будешь свиньей все то время, пока ты не поймешь, что меня нельзя обижать. Ты перестанешь быть свиньей только тогда, когда я выведу тебя из твоей грязи. На счет „пять“. Слышишь, на счет „пять“. Когда я буду считать до пяти, ты…»
И я долго был свиньей.
Я был свиньей целую жизнь.
Я был свиньей целую вечность. Пока я не услышал где-то далеко, в вышине, над собой четкий ледяной голос, говоривший: «Раз. Ты поднимаешься из грязи. Два. Ты чувствуешь тепло. Три. Ты ощущаешь свои руки, свои ноги, свое тело. Ты человек. Четыре…»
На счет «пять» я открыл глаза и заплакал.
Архип сидел на четвереньках на полу своей палаты. Стояла глубокая ночь. Ленька Суслик не спал. Он с сожалением глядел на Архипа, лежа на боку на своей скрипучей, звенящей всеми пружинами койке. Суслик понял, что Архип пришел в себя, и тонким голосом промямлил:
Архи-и-ипка… Ну ты даео-о-ошь…
Что я даю?..
Речь не повиновалась ему. Ему хотелось хрюкать, чесать грязный бок о выступ железной коечной ноги.
- Железный тюльпан - Елена Крюкова - Боевик
- Пепел победы - Анатолий Гончар - Боевик
- Разорванный берег - Сергей Иванович Зверев - Боевик / Военное / Шпионский детектив
- Красная кнопка - Максим Шахов - Боевик
- Турецкий транзит - Владимир Гриньков - Боевик
- Ювелирная операция - Иван Стрельцов - Боевик
- Мой желанный убийца - Михаил Рогожин - Боевик
- Брат, вспомни все! - Владимир Колычев - Боевик
- По прозвищу Викинг - Виктор Степанычев - Боевик
- Долг грабежом красен - Михаил Серегин - Боевик