глухо заворчал старший из сотников. – Что печенеги, что половцы. Почитай, те же черти подлые, что и ордынцы. Эх, еще до Калки их передавить надобно было. Глядишь, и не было бы той Калки…
– Осада длилась долго, и не раз солнце сменило луну, – продолжал Кудо. – Погибли многие в крепости. И стрелы были на исходе. И тогда мой предок предложил сделать так…
Кудо обвел взглядом напряженные лица.
Эти люди были чужими – но в то же время уже и не были ими. Он бился рядом с ними, ел их хлеб и спал под одной крышей. А один из них в свое время спас ему жизнь и, по закону племени Кудо, теперь эта жизнь принадлежала ему. Но человек по имени Иг-нат вернул Кудо его жизнь, и теперь черный воин следовал за своим спасителем лишь по собственной воле. А эти люди были людьми племени Иг-ната… Что ж, еще старый колдун Нга, умеющий превращаться в леопарда и оживлять мертвецов, говорил, что если ты отдал долг кому-то, то это еще не значит, что ты отдал тот долг самому себе.
– Живые защитники крепости связали руки мертвым и ночью стали медленно спускать их тела по внешней стене крепости, – сказал Кудо. – Печенези подумали, что это живые спускаются вниз, чтобы ночью напасть на спящих воинов, и выпустили тучу стрел, которые застряли в трупах. Защитники втянули трупы обратно и вытащили из них стрелы, которые утром они выпустили в нападающих. Я все сказал.
Кудо шагнул назад в тень и слился с нею. Во вновь повисшей тишине было слышно, как потрескивают лучины в светцах и возится за сундуком беспокойная мышь.
Молчание нарушил воевода:
– И ваши бесы не прибрали тогда твоего предка за глумление над мертвыми? – спросил он.
– Если бы бесы забрали моего предка, то кто б тогда рассказал моему народу историю об этом славном подвиге? – белозубо усмехнулась темнота у двери.
– Верное решение, – кивнул Ли.
– Какое верное решение? Ты чего мелешь, узкоглазый? – взвился Семен, вскакивая с места.
– Негоже русским людям над покойниками издеваться!!!
Кто-то из сидевших за столом задумчиво смотрел перед собой, кто-то прятал глаза. А кто-то обратил взор на сидящего в углу священника.
Постепенно все взгляды присутствующих скрестились на белой одежде и поблескивающем в неверном свете лучин медном кресте.
Серафим поднял глаза.
– Моего слова ждете?
Ответом ему было молчание.
– Ждем, отче, – ответил за всех воевода.
– Не будет вам на то моего благословения, – сказал отец Серафим.
Невольный вздох облегчения пронесся по горнице. Лишь старший сотник продолжал задумчиво теребить длинный ус. Видать, не оставляла его мысль чернокожего воина.
– А может, чучела со стены спустим? – предложил он. – Из соломы навяжем человечьи подобия, сверху старые тегиляи натянем, в которых детски́е отроки тупыми мечами воюют, – та же задумка получается.
– Не получается, – покачал головой Ли. – Ордынец с детства приучен к луку, и глаза у него как у беркута. На расстоянии полета стрелы он легко сумеет отличить человеческое тело от пучка соломы.
– Понятно, – кивнул воевода. – Как я понимаю, ты, Ли, тоже не против той задумки. Только вот интересно, что сказал бы твой полководец… как его? Сун Цзы? – кабы ему вдруг предложили такое?
– Он сказал, – спокойно произнес последний из чжурчженей, – и я повторю его слова: гнев может обратиться в счастье, раздражение может обратиться в радость. Но уничтоженный город невозможно возродить, как мертвецов нельзя вернуть к жизни. Так что думай, воевода. Пока что это твой город. И он еще не уничтожен.
Неожиданно ключница, менявшая лучины, резко повернулась и подошла к столу.
– Коли так, дозвольте и вдове слово молвить, – сказала она. Глубокий, сильный голос заставил всех повернуться в ее сторону. Строгое лицо высокой, еще нестарой женщины невольно притягивало взгляд своей жутковатой красотой.
– Скажи, Евдокия, – произнес воевода.
Женщина кивнула. В ее глазах странно отразилось пламя лучины, словно в самих глазах вдовы сейчас разгоралось то пламя.
– Понимаю я, что негоже бабе в мужицкие разговоры лезть, да только вряд ли еще когда мне в них встревать придется. Потому как сегодня ордынскими стрелами обоих моих мужиков – мужа и старшего сына – на городских стенах убило. Дите малое у меня на руках осталось, да вот только, видать, не судьба мне его вырастить…
Женщина сверкнула глазами в сторону отца Серафима.
– Что, не даешь благословления, батюшка, на ратный труд мужа и сына моего? – прозвенел ее голос. – Али думаешь, что ежели они мертвые, так и за Русь постоять боле не могут?
Показалось на мгновение, что слова вдовы заполнили помещение и придавили сверху непомерной тяжестью, но не тела – души.
– Молчишь, отец Серафим? – продолжал звенеть голос Евдокии. – А ты не молчи, скажи, чье благословление сильнее будет – твое али мое, вдовье, коли я разрешу снарядить моих героев на последний подвиг?
Священник опустил голову.
– Бог тебе судья, матушка, – сказал он. – Не мне такое решать.
Сказав, встал и вышел за дверь. А вдова, словно сломавшись, вдруг опустилась на край сундука.
– Правду сказал батюшка, – тяжело произнесла она. – Такое лишь нам, вдовам да сиротам убиенных, решать придется. Что ж, воевода, скликай народ, тяжкую думу миром думать будем.
– А чего его скликать-то? – мрачно сказал воевода. – Все здесь, кого ноги держат, никто со стен который день не уходит. Кто не на стенах – те у всходов, подсобляют воям кто чем может.
Ключница поднялась с сундука.
– Тогда пошли, чего высиживать-то?
Все поднялись из-за стола. Последним из горницы выходил Федор Савельевич. У самого выхода бледная, но сильная рука придержала его за рукав.
– Погоди, воевода.
Лицо иберийца белизной было похоже на его бурку. Воевода наклонился к раненому.
– Орда не поверит…
– О чем ты? – не понял воевода.
Бескровные губы иберийца с трудом выталкивали слова.
– Степняки не поверят… даже если это будут трупы. Когда они заметят мертвецов… ты спустишь меня.
– Ты что? – отшатнулся Федор Савельевич. – Совсем за нехристя меня принял?
– Я сделаю так… чтобы они поверили.
– Даже не думай! – воскликнул воевода.
– Мне все равно умирать, – устало прошептал Григол. – На той стреле был яд.
Раненый собрался с силами и выпрямился. Его глаза нехорошо сверкнули в полумраке.
– И знай, воевода, – отчетливо произнес он, – что если ты не выполнишь мою последнюю волю и не дашь мне испить до дна чашу мести, я прокляну и твой народ, и тебя за то, что вы позволили воину сдохнуть от яда, как какой-нибудь поганой крысе!
Воевода выпрямился.
– Ладно, Гриша, – тихо сказал он. – Я выполню твою последнюю волю.
– Хорошо, – сказал ибериец,
