Форма входа
Читем онлайн Арктический роман - Владлен Анчишкин
Шрифт:
-
+
Интервал:
-
+
Закладка:
Сделать
— В общем, — продолжал он, — я не имею никакого полного права… А смотреть со стороны на товарища, понимаешь, и разыгрывать роль подпорки — ничего не вижу, не слышу… И не могу я, понимаешь, так. Не имею права…
— Батурин велел тебе?.. — спросил Романов, помогая Викентию перейти к сути дела.
Шестаков, наверное, ждал этого вопроса, не дал договорить, кивнул, ответив готовно:
— Константин Петрович…
— Чего он хочет? — Теперь Романов не дал договорить ему.
— Не хочет, понимаешь… Столы поднимать зубами, как в цирке. Нельзя, понимаешь, заместителю начальника рудника устраивать… такие… «утоли своя печали»… И жена, понимаешь… На главного врача рудника кричать, а полярники смотрят и слышат. Раису Ефимовну уважают… Нельзя.
— И это всё?..
— Нет, — сказал Шестаков; по-прежнему старался не встречаться глазами с Романовым. — Я тоже думаю, понимаешь…
— «Думой Польшу не сделаешь счастливой», как сказал во время войны один поляк с лысым черепом и густыми волосами возле ушей, — вновь прервал его Романов.
— Двоюродная бабушка моего троюродного брата, как говорит Штерк, понимаешь, тоже полька, — продолжал Шестаков. — А все равно, понимаешь… И я так: нельзя.
Романов откинулся к спинке стула.
— Езус унд Мария, унд пан Езеф, унд гундерт фрейлейн… прости господи! — закончил он русскими словами, подменив последнее немецкое…
— Пусть, понимаешь, еще и матка боска Ченстоховска, — продолжал упрямо свое Шестаков. — А все равно и я так, понимаешь, нельзя.
Романов смотрел на Викентия удивленно; не смог найти ничего более остроумного, повторил вопрос:
— И всё?
— Не все, — сказал Викентий, убрав с «ё» верхние точки. — Батурин — всё. А я, понимаешь, и члены профбюро… вся профорганизация рудника… Я теперь всё делать, понимаешь… и говорить обязан от имени всех. Вся профорганизация рудника, понимаешь: нельзя. Плюс — Батурин. Так — всё, Александр Васильевич.
Романов встал, встряхнул головой, но не так, как только что Викентий встряхивал у окна, а как бы освобождаясь от чего-то оглупляющего, накрывающего с головой.
— Если так, понимаешь, — упрямо продолжал гнуть свое Шестаков, глядя по-прежнему в стол, — то насчет заместителя начальника рудника и члена профорганизации Романова — всё, — вновь возвратил он две верхние точки на «ё», соскребая ногтем соринку со скатерти. — А насчет Александра Васильевича, понимаешь…
Романов чувствовал, что «что-то» проистекает от него же, Романова, но не мог уловить, от чего оно, — хотел уйти, не видя другого выхода из оглупления; последние слова Шестакова заставили остановиться.
— Я пригласил, понимаешь, — продолжал Шестаков, подгребая соринку к себе. — Не могу я стоять, как подпорка. Человек относился ко мне как товарищ… Мне надо помочь, понимаешь…
— Что ты хочешь? — спросил, раздражаясь, Романов.
— По душам, — сказал Шестаков. — Я ведь тоже, понимаешь, со всей душой, — гудел он. — Не могу я не участвовать в этом деле, понимаешь… А без помощи…
— Да что ты хочешь в конце концов? — спросил уже раздраженно Романов.
Все, что произошло вслед за этим, для Романова оказалось настолько неожиданным, что заставило признать в себе человека… несколько, выражаясь мягко, поглупевшего таки в ярости сделавшейся неудачи, оболванившегося не в профбюро и даже не в столовой…
Викентий управился с соринкой: сбросил ее со стола — и поднял голову, посмотрел прямо.
— Я хочу знать, — сказал он, — чего хочет, понимаешь… Александр Васильевич — мой друг, понимаешь… чтоб знать, что я могу…
В больших мягких по природе глазах — где-то в глубине их — улавливалась неожиданно твердость, которой Романов не замечал прежде. Викентий смотрел. Пряди шелковисто-мягких волос наползли на уши, на виски. Растопыренными пальцами обеих рук он убрал пряди, уложил на затылок. Смотрел. В выдвинутом вперед подбородке, в блеске воловьих глаз было столько решимости, что в другой раз Романов покатился бы со смеху, но теперь… в голове гудело, как после удара кулаком: «Мой друг, понимаешь…» Романов растерялся теперь… Даже тогда, когда башмак жмет и ноге больно, нельзя, оказывается, смотреть на людей зверем и думать что «все римляне дураки» или «агенты Батурина». А другом, наверное, может быть… и Викентий конечно же прав по-своему: друг тот, кто приходит вовремя, а не тот, кто может сделать многое, но далеко…
А через две-три минуты, когда в горячем воздухе кабинета еще звучали самые что ни на есть ничего не значащие произнесенные самым нелепейшим образом самые глупые слова, которые и говорятся обычно в волнении, но оттого и самые запоминающиеся, потому что в них вкладываются самые искренние и самые добрые чувства, когда в графине осталось меньше половины кваса — самого вкусного, какой можно найти лишь на самом Крайнем Севере, — Романов и Шестаков, обливаясь потом и не догадываясь открыть форточки, дверь, вновь сидели за длинным столом для совещаний, накрытым зеленым сукном, то выискивали соринки на скатерти, вместе или поочередно, то смотрели в окно, заслоняющее фиорд подоконником, открывающее лишь направление к солнцу, далеким горам и ледникам за фиордом, затянутым туманной мутью непогоды… разговаривали так, словно ничего, что было, не было, говорили, как старые друзья еще по войне или школе вдруг встретившиеся. Романов рассказывал Шестакову свою неудачу, начиная с переезда в Москву, кончая тем, что сделалось только что — на глазах Викентия.
Потом они ходили, бегали по кабинету, спорили, курили, допивали квас. Потом опять сидели друг против друга, положив руки на зеленую скатерть. Викентий рассказывал очередную притчу:
— Возле моей бабушки, понимаешь, по соседству с ней, жил мужичок — Самойлов его фамилия, — говорил он, увлекаясь своим же рассказом. — Огурцы, мерзавец, выращивал в парниках… из рассады; на своей усадьбе, понимаешь. Мы с товарищем следили за огурцами Самойлова, потом, понимаешь, не вытерпели. А нас в то время здорово натаскивали в школе. Выбросили мичуринский лозунг: нам нечего ждать милостыни от Самойлова, взять у него — вот наша задача. Взяли, понимаешь. Один парничок разнесли в пух и прах. А что значит свеженький огурец на Севере, по Груманту видно: в квартирах, как цветы, а выращивают. Самойлов тысячи наживал на этих парничках. В общем, Юрку поймал бабушкин сосед. Но товарищ не выдал меня. Хороший он был, Юра. Да и не в этом, понимаешь, главное… У Юрки отец был добряк добряком: насыпал в угол пшена и велел моему другу стать на колени; на пшено, понимаешь. А дело было после испанских событий… Короче говоря, Юрка ответил отцу: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!» Отец порол его нещадно. Но Юра так и не стал на колени: частный собственник был Самойлов, мерзавец… Вот, понимаешь, какой он был… Юра… И что думаешь? Уже в конце войны мы работали с ним на заводе. Тогда ведь и подростков брали к станкам. Уже на Кольском полуострове было. Станем на ящики и фугуем на револьверных. Так Юра в сорок четвертом порвал, понимаешь, свой паспорт и пошел — заявил на себя: потерял. А когда ему выписывали новый, Юра объявился тремя годами старше своего. Ему не поверили. Дал взятку. Всю свою получку и мою отдал камому-то, понимаешь, сердобольному милиционеру. Страшно хотелось парню на фронт. Боялся, что война пройдет, а он так и не повоюет за родину. И воевал, понимаешь, да еще как. Только вот ногу ему оторвало. Уже в Югославии. Вернулся домой, целую неделю жил у меня — на Кольском: боялся в Архангельск ехать — отцу боялся показываться на глаза… Теперь Юра — поэт. Член Союза советских писателей. Живет в Ленинграде, пишет стихи. Я покажу когда-нибудь толстый журнал с его стихами. Там, понимаешь, и про меня есть. И в книжках есть…
Шестаков встал, волнуясь, прошелся по кабинету, подтягивая брюки; пот стекал струйками по его большому лицу, — квасу в графине уже не было.
— Я честно скажу, понимаешь, — сказал он, возвратясь к Романову, остановившись против него. — Я и сейчас завидую Юрке, понимаешь, что он умнее меня. Но я и люблю его. Юра умеет жить, не становясь на колени…
Встал и Романов, заложил руки в карманы, прищурился… Если в кабинетике над механическими мастерскими ему сделалось все все равно, хотелось лишь спать, выспаться, отоспаться, в Кольсбее, после проводов норвежцев он окунулся в «утоли своя печали», как бы протестуя против того, что мешает жить по-человечески, а в грумантском зале для репетиций он уже не хотел, чтоб Рая оставалась на Груманте и связывала его своим присутствием, то в профбюро, после несправедливости к Шестакову и притчи Викентия о Юрке-поэте, Романов уже знал, что уедет с Груманта. Поедет Рая за ним или вернется в Москву, он не знал, да ему сделалось и все равно, уедет она с Груманта или останется, — знал твердо, что не останется на Груманте до начала полярки. «Нельзя» было. Потому что надеяться не на кого было и не на что, а «и шея у львов крепка потому лишь стала, что сами они все нужное им добывали». Нужно было действовать самому, рассчитывать лишь на свою шею. Довольно было и того иждивенчества, которое было. Шея слабая стала: даже пример Пани-Будьласки не предостерег Романова от того, что может сделаться, если поверить Батурину — довериться ему даже в малом. «Нельзя». Шею нужно было спасать, на которой держится не лишь голова, но вся его жизнь — Романова. Да и остаться на Груманте значило бы еще и то, что Романов стал на колени перед Батуриным. «Нельзя». Каким бы он ни был этот… «агент Батурина», а он прав: «нельзя» становиться на колени, если хочешь жить по-человечески — быть поэтом своей жизни.
На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Арктический роман - Владлен Анчишкин бесплатно.
Похожие на Арктический роман - Владлен Анчишкин книги
- Батальоны просят огня (редакция №2) - Юрий Бондарев - Советская классическая проза
- Батальоны просят огня (редакция №1) - Юрий Бондарев - Советская классическая проза
- Тайна черного камня - Геннадий Андреевич Ананьев - Прочие приключения / О войне / Советская классическая проза
- Твой дом - Агния Кузнецова (Маркова) - Советская классическая проза
- Родной очаг - Евгений Филиппович Гуцало - Советская классическая проза
- Беспокойный возраст - Георгий Шолохов-Синявский - Советская классическая проза
- Семипёрая птица - Владимир Санги - Советская классическая проза
- Два мира (сборник) - Владимир Зазубрин - Советская классическая проза
- Новый дом - Леонид Соловьев - Советская классическая проза
- Последний фарт - Виктор Вяткин - Советская классическая проза
