грохот голосов был подобен ударам стенобитной машины, долбившей кремлёвскую стену.
Проворные мужички подбежали с канистрами, стали плескать на деревянные ворота, подожгли. Ворота, окружённые каменной аркой, горели, похожие на огромный камин. Народ, увидев огонь, забушевал, ополоумел, как во время старинных бунтов. Слепо кидался в огонь, отскакивал в дымящих шубах и шапках.
Всё это видел Лемнер из своего кабинета, сидя за столом с бутылкой Шабли. Зрелище площади доносило несколько камер, установленных на ГУМе, Историческом музее и в шатрах Василия Блаженного. Путь к Величию пролегал через Красную площадь, сквозь народный бунт и московский пожар, как перед тем он вёл через африканскую саванну с летучими антилопами и украинскую степь с горящими танками.
Стуча по брусчатке, раздвигая толпу, появился бульдозер. Вдавливался в мякоть толпы, приближаясь к воротам.
— Президент-людоед! Леонид Кровавый! — Чулаки вонзил заостренную ладонь в воздух, указывая на горящие ворота, за которыми прятался трусливый властитель. То был жест полководца, посылающего в бой полки.
В кабине бульдозера ёрзал, вертелся лихой малый в расстёгнутом бушлате и тельняшке. Его пьянила толпа, бодрили свисты, хлопки ладоней по дверце кабины. Он был герой, в тельняшке десантника, вёл свою кособокую махину на амбразуру. Объехал лежащие гробы, прицелился, с лязгом разогнался, саданул ворота. Тупо громыхнуло, отбросило бульдозер. Из ворот пахнуло искрами, накрыло бульдозер одеялом, обожгло толпу. Бульдозер пятился, уносил на ноже клок огня.
— Шибче бей! С разгону! — понукала толпа. Парень крутился в кабине. Отвёл бульдозер, готовясь к тарану. Ворота горели, окружённые белым камнем. Девять гробов ждали, когда их пропустят в ворота. Золотые часы сладко переливались. Народ кружил по площади чёрными водоворотами. Ревел духовой оркестр, не умевший играть ничего, кроме похоронных маршей. Девушки в вышиванках скакали на трибуне мавзолея, где когда-то стояли советские вожди в шляпах и меховых пирожках. Парень с плакатиком «Груз 200» обмотался украинским флагом.
Всё пестрело, искрило, ревело на телеэкране. Алфимов голосом зазывалы восклицал:
— Смотрите! Так выглядит Россия, когда она рвёт постромки и несётся вскачь! Горе тем, кто попадёт под её копыта! Кто он, отважный наездник, что остановит коня и укротит его бешеный бег? Направит на столбовую дорогу истории! Анатолий Ефремович Чулаки, возница, не позволит опрокинуть карету русской истории, направит её по дороге в Европу!
Камера вела по горящим Спасским воротам, по шальному бульдозеру. С разгона, мимо гробов, бульдозер ударял в ворота. Летели ворохи искр. Лицо Чулаки было безумным, с побелевшими глазами.
— Вава, пора! — Лемнер стряхнул на пол недопитое Шабли, пошёл к лифту, где ждал его «мерседес» с двойным бронированным дном.
Показались узкие змеиные головы транспортёров с набережной на Васильевском спуске.
— Сограждане, армия с нами! Армия не желает проливать кровь за людоедские прихоти Троевидова! Русская армия братается с солдатами братской Украины! — Чулаки с Лобного места протягивал руки навстречу бэтээрам, словно на руках был румяный пшеничный каравай с расписной деревянной солонкой.
— Происходит долгожданное братание армии и народа! — восклицал Алфимов, выводя на экран головные бронетранспортёры.
Машины мягко проструились по брусчатке мимо цветастого храма и выпустили долгую пулемётную очередь в бульдозер. Парень в тельняшке был разорван, бульдозер продолжал катить, ткнулся в ворота и стоял в огне. Транспортёры мяли толпу, крутили пулемёты, выстригая хлюпающие круги. Переползали лежащие, ещё вздрагивающие тела, разворачивались, ударяли кормой демонстрантов, продолжая стрелять. От них шарахались, падали, бежали по спинам. Девушку в вышиванке затаптывали, юноша с плакатиком «Груз 200» скакал, как кенгуру, по головам. Чучело рухнуло и рассыпалось, красный фонарь продолжал мигать. Гробы раздавили, мёртвая седая старуха с жирными грудям разбросалась на брусчатке. Бородатый бомж был расплющен колесом транспортёра. Площадь стенала, ревела, визжала. Били куранты, сведя золотые стрелки. Режиссёр Серебряковский, несомый толпой, восхищался спектаклем с небывалой режиссурой великого мастера. Этим мастером был он, внёсший вклад в современный русский и мировой театр.
Лемнер установил посты на перекрёстках улиц, отлавливал смутьянов, братьев ордена «Россия Мнимая» и «Европа Подлинная».
Анатолия Ефремовича Чулаки взяли на Лобном мете, где он продолжал кричать в мегафон, зазывая Россию в Европу. Ректора Высшей школы экономики Лео отловили в церкви, когда он прикинулся верующим, исповедовался у батюшки, нырнув под золотую епитрахиль. Его узнали по толстенькому вертлявому заду. Режиссёра Серебряковского схватили на крыше ГУМа, откуда он наблюдал течение толп и в синий, с красной сердцевиной, мегафон кричал: «Дубль второй!» Публициста Формера узнали по розовой лысине, торчащей из мусорного бака. Он ни за что не желал покидать бак, грозил, что будет жаловаться в Европейский совет по правам человека. Вице-премьер Аполинарьев сам сдался властям, умоляя об одном — чтобы ему позволили взять на каторгу собачек корги.
Глава тридцатая
Ещё чернели обугленные тесины Спасских ворот, ещё солнечно блестел лёд на брусчатке, с которой поливальные машины смывали кровь, ещё стояли на перекрёстках хищные бэтээры с расчехлёнными пулемётами, а в студенческих общежитиях рыскали наряды, вылавливая смутьянов, в кабинетах губернаторов, офисах корпораций, в ночных клубах и храмах шли обыски, но Светоч и Лемнер уже отправились в тюрьму Лефортово, где содержались главные бунтари.
Анатолий Ефремович Чулаки бы помещён в одиночку с серыми бетонными стенами. Железная кровать с тощим матрасом, суконное тюремное одеяло, унитаз в углу, лампочка в треть накала, пугливо глядящая из решётчатого гнезда. Чулаки бурно вскочил с кровати. Его рыжие волосы утратили победный цвет и казались высыпанной на голову золой. Веснушки чернели, как сгоревшие на щеках порошинки.
— Это возмутительно, Антон Ростиславович! — кинулся он к Светочу, но тот холодно его осадил. — Брат Лемнер, вы лучше других знаете благонамеренность моих побуждений. Всю жизнь я посвятил процветанию России. Недаром, в учебниках называют новейший период Русской истории «периодом Чулаки»!
— Этот период завершён, Анатолий Ефремович. Будут написаны другие учебники, — Светоч созерцал возмущённого Чулаки холодно и жестоко.
— Но это же дико! Вы обрекаете себя на позор! Весь мир вас осудит! В чём вы меня обвиняете?
— Вы обвиняетесь, Анатолий Ефремович, в учинении государственного переворота, ставящего целью убийство Президента России Леонида Леонидовича Троевидова, расчленение России и передачу её территории под контроль недружественных государств.
— Наветы! Клевета! Я предан Президенту! Я содействовал его избранию! Я помогал ему в европейских делах! Подарил ему венецианскую вазу, куда он ставит розы из своего сада. Когда мы катались на лыжах в Швейцарии, я варил ему глинтвейн в горном отеле. В Париже я познакомил его с чернокожей танцовщицей Франсуазой Гонкур из «Мулен Руж». Она учила его танцам кабаре. Если бы вы видели, господа, Леонида в розовом трико с павлиньими перьями на спине, танцующего птичий свадебный танец!
