наблюдают за нами. Пойдём отсюда.
Лемнер рассчитался, небрежно кивнул метрдотелю, поймал любезную улыбку бармена. Вывел Лану из ресторана. Набрасывая ей на плечи норковую шубу, почувствовал, как она дрожит. Не мог понять природу посетившего их наваждения.
Глава тридцать вторая
Светоч выдирал из русской почвы европейское корневище, как выдирают на огороде корневище одуванчика. С виду милый, золотистый цветок, одуванчик пускает толстые, как канаты, корни, из которых при ударе лопаты брызгает ядовитое липкое молоко, и на каждом обрубке корня мстительно вырастает сочный куст сорняков. Подавленный переворот европейца Чулаки побуждал провести прополку всего русского огорода. Светоч, жутко мерцая кристаллическим глазом, полыхая его зелёными, багровыми, синими гранями, поручил Лемнеру провести дознание и обнаружить скрытое в русской земле корневище. Ударами острой лопаты рассечь, не страшась липких соков, если они окажутся не белыми, а ярко-красными.
— Помощником в этом государственном деле возьмите Ивана Артаковича Сюрлёниса. Он водил дружбу с Чулаки, будет радеть в расследовании, чтобы и его не сочли заговорщиком. Мы-то с вами знаем, что связи существуют, но не время их обнародовать.
Лемнер и Иван Артакович отправились в тюрьму Лефортово. В комнате дознания ожидали появления ректора Высшей школы экономики Лео. За столом сидел дознаватель в форме офицера госбезопасности, перебирал клавиши компьютера, разложил на столе диктофоны. Комната казалась обычным, скудно обставленным кабинетом, если бы не кандальные цепи с наручниками, свисающие с потолка. Конвойный ввёл Лео. Его научили держать руки за спиной, отчего животик его казался чрезмерно выпуклым, а сам он напоминал плюшевый шарик.
— Боже, Иван Артакович, наконец-то! Вы появились и уладите недоразумение! Со мной здесь обращаются обходительно, с уважением. Персонал весьма начитан. Мой надзиратель читал в детстве «Сказки братьев Гримм». Хотя, что греха таить, случаются эксцессы! — Лео сердито посмотрел на Лемнера, шмякнувшего его о стену.
— Мы здесь для того, гражданин Лео, чтобы выяснить некоторые подробности вашего участия в недавних беспорядках, — Иван Артакович был сух, исключал всякое дружелюбие, прежде связывающее его и ректора Лео. — Позвольте, я задам несколько вопросов.
— Задавайте, Иван Артакович, задавайте. Вы прекрасный собеседник. Помню наши беседы в Венеции, на берегу Гранд-канала. Мы говорили о священных камнях Европы, пред которыми благоговеет всякий русский. Ваша глубокая мысль о вторичности русского сознания. Я повторял её на лекциях.
— Позвольте, я зачитаю вопросы, — перебил Иван Артакович, — впрочем, это не вопросы, а, скорей, обвинения.
— Вы говорили, что Россия — это недоносок Европы. Мимо нас по изумрудной воде Гранд-канала плыли гондольеры в средневековых беретах. Вы говорили, что отдыхаете в весенней Венеции от мрачных русских зим.
— И всё-таки, гражданин Лео, вот суть обвинений, — зло прервал Иван Артакович. Поглядел на Лемнера, чтобы угадать, как тот относится к опасным признаниям Лео. Лемнер был суров, грозно взирал на Лео, сам же восхищался мудрости Светоча, превратившего встречи Ивана Артаковича с заговорщиками в очные ставки. — Вы готовили фестиваль «Я — европеец». Хотели пригласить Президента Троевидова, чтобы отравить его боевым отравляющим газом.
Вы собирали информацию о русских бесшумных подводных лодках и передавали английской разведке. Вы создали разветвлённую сеть среди региональных университетов, где насаждалась русофобия, внушалась русскому неполноценность перед европейцем. Упрекали русских в исторической недоразвитости. И наконец, вы обвиняетесь в хищении картины русского художника Боттичелли «Рождение Афродиты». Вам следует признать все эти обвинения и поставить подпись под вашим признанием. Текст уже приготовлен, — Иван Артакович кивнул дознавателю. Тот положил на стол напечатанный текст и ручку.
— Увольте! Я этого не подпишу! — Лео гневно отодвинул листок. — Это самооговор! Я должен признаться в преступлениях, которые не совершал! Никогда! Никогда!
— Будет лучше, если вы подпишете, гражданин Лео. Лучше для вас. Отношение к вам в тюрьме может измениться! — Лицо Ивана Артаковича, обычно любезное, насмешливое, легкомысленное, вдруг стало чугунным, тяжёлым, как пушечное ядро.
— Я готов претерпеть любые лишения! Русским интеллигентам не раз приходилось оказываться в тюрьме за свои убеждения. Я обращусь к мировой общественности! К Европейскому суду по правам человека! В Организацию Объединённых Наций!
— Вам, гражданин Лео, придется обзавестись мощным громкоговорителем, чтобы вас услыхали из Лефортово, — лицо Ивана Артаковича стало беспощадным. Ему хотелось, чтобы эту жестокость заметил Лемнер. Тот и заметил жестокость, но подумал, что она не поможет Ивану Артаковичу, когда его введут в эту комнату со сложенными за спиной руками.
— Вы требуете от меня показаний? Я дам! Расскажу, как вы называли Антона Ростиславовича Светлова одноглазым циклопом. Как сулили Президенту Троевидову Гаагский трибунал. Как тайно отчисляли вооружённым силам Украины суммы из благотворительных фондов. Как созывали колдунов, и они лепили из воска фигурки Президента Троевидова, а потом плавили этот воск на огне. Я всё это дам в показаниях! — Лео хохотал, брызгал слюной, тыкал в Ивана Артаковича своим смешным лягушачьим пальчиком.
Лемнер, наблюдая истерику Лео, думал, что тому не выйти живым из тюрьмы.
— Гражданин Лео, вы заставляете меня перейти от убеждения к принуждению, — Иван Артакович тихо, со змеиным шелестом, стал обходить Лео, разглядывая со всех сторон его пухленькое тело. Лемнер подумал, что присутствует при классической сцене «Предательство друга».
— Михаил Соломонович, — Иван Артакович вздохнул, как тот, чье терпение не бесконечно, — вы хотели предложить свои услуги.
Лемнер достал телефон и позвонил:
— Госпожу Эмму!
В комнату влетела сверкающая, ослепительная Госпожа Эмма, яростная, как валькирия. На ней было чёрное, как слюда, боди, чёрные, до колен, сапоги на высоких каблуках, чёрные, по локоть, перчатки. Её волосы рассыпались по голым плечам. В руках у неё был хлыст. Она им играла, жадно поглядывая на дознавателя, Ивана Артаковича, Лемнера и ректора Лео, словно искала, кого бы хлестнуть. Была похожа на цирковую дрессировщицу.
— Госпожа Эмма, — любезно произнёс Иван Артакович, — гражданин Лео разучился писать. Его пальцы забыли, как держать ручку. Напомните гражданину Лео правила правописания, — Иван Артакович указал на Лео, передавая его в руки Госпожи Эммы.
Та ловко, как опытный свежевальщик туш, содрала с Лео одежды. Открылось пухлое, с тёмной шёрсткой, тело. Госпожа Эмма захлопнула на запястьях Лео наручники. Подняла хлыст и трижды прочертила в воздухе свистящий круг. Влепила удар в жирный бок Лео, оставив мгновенно взбухший розовый рубец.
— О, боже, за что? Больно, как больно!
— Вы вспомнили, как держать ручку, гражданин Лео?
— Ни за что! Ни за что!
— Госпожа Эмма, освежите память господину Лео!
Госпожа Эмма, опытная садистка, чьи наклонности ограничивались правилами обращения с клиентами-извращенцами, теперь была свободна от правил. В ней бушевала её свирепая природа. Она хлестала Лео так, что хлыст ложился всей ременной длиной, оставляя полосатые рубцы. Била с оттяжкой, когда хлыст
