Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ближе к развязке автора охватывает истинное литературное вдохновение, и страницы погони летательного аппарата Дамилолы за Каей и Грымом становятся в ряд других выдающихся погонь: механического пса — за героем «451˚ по Фаренгейту» и чудовищного андроида с женской душой — за своим возлюбленным в лемовской «Маске». (Да, да, господа снобы, — это настоящая литература , а не «третьеразрядная фантастика».)
Однако— все напрасно: от читателя «Снафа» требуются ничем не искупаемые усилия.
Дело, по-моему, как раз обратно тому, как его любит объяснять пелевинская критика. Не в том оно, что нынешний Пелевин «работает как молотилка» [13] , а в том, что на сей именно раз он потерял контроль над своей ипостасью «дискурсмонгера» (успешного торговца словесами) [14] и бестактно оттянулся по полной. Отвращение, которое он выплеснул на читателя, последним в таких дозах не усваивается, а извергается вон.
В основе философско-политического сюжета здесь, как всегда у Пелевина, заложена реализация метафоры. Обитатели висящего над земной поверхностью «офшара» [15] , переразвитого, достигшего «эры насыщения» мира, исповедуют некий «мувизм», то есть (от movies ) культ кино. Но такого кино, которое не грезы навевает, а демонстрирует реальные события, слагающиеся в государственную историю и навсегда вносимые в архивные анналы; для этого даже используется архаичная в эпоху цифровых технологий целлулоидная пленка, в которую труднее внести подделки. Чтобы эти, сводимые к «войне» и «любви», события совершались с непременным участием спецэффектов и сексуальных символов-кинозвезд, их для начала надо спровоцировать. Так сказать, реалити-шоу «Дом-2» в государственно-религиозном масштабе, с гекатомбами трупов и небутафорскими руинами. (Приметим тут и некое пророчество о возвращении эпохи гладиаторов — тоже ведь римское реалити-шоу; и возблагодарим Бога за то, что пока рабов арены заменяют легионеры хоккея и светила футбола.) Справедливо указывалось, что эта сердцевинная выдумка в «Снафе» — реплика на эссе Бодрийяра «Войны в Заливе не было». Война была, есть и будет. Безобманная правда «прямого эфира» — обман, возведенный в квадрат.
Пелевин как аналитик политического тренда, конечно, точен. Вспоминаю впечатления своего ныне покойного друга, видного ученого-физика, оказавшегося в Париже во время бомбежек Белграда, от передач всех без исключения французских телеканалов: это были почти сбывшиеся «киновости», и их русский свидетель, вовсе не поклонник режима Милошевича, пришел от них в смятение. Однако автор «Снафа» не в силах ввести свой негодующий анализ в приемлемые повествовательные рамки. Не всякий зритель готов упиваться вычурными спецэффектами блокбастеров, и сидя в кинозале. А тут — их монотонное воспроизведение прозой. Дорогостоящий марш артефактов киноиндустрии — мамонты, динозавры, мушкетерские роты в плащах с крестами, косоглазые орды из псевдоисторических лент, полчища эльфов и гномов вперемешку с подправленными ботексом немолодыми телами «занимающихся любовью» киноактеров и с рекламой кремов и снадобий — превращает убогое воинство орков в кровавую расчлененку, описанную с мешком подробностей. Остроумная посылка (кинобутафория, не расставаясь со своим первым назначением, преобразована в смертоносную технику для нанесения гибели всерьез) теряется в отталкивающе скучной декоративности этой громоздкой пародии, а рука сочинителя все не может остановиться. Гонит строку? Да вряд ли: скорее избавляется от призраков своего воображения, от кривляющейся там «белой обезьяны».
Но Пелевин дает волю и куда более серьезным своим фобиям. Его неполиткорректность по нынешним меркам поразительна (станут ли переводить его новую вещь на Западе, к чему он, по уверениям его биографов, расчетливо стремится?). Оставим в стороне его мизогинию («женщина — не человек»; и впрямь, привлекательные героини П. — не люди: лиса, вампирша, андроид); оставим в покое и его галлофобию, вообще характерную для «правого» дискурса (в «Снафе» единственный садист-мазохист, наследник известного маркиза, — это философствующий француз; ср. с повестью «Македонская критика французской мысли»). Куда важней тема половых извращений (Пелевин не боится употребить именно это определение, почти запретное уже и у нас).
Перекидывая мостик через века, автор «Снафа» представляет сросшиеся воедино (как те же элои и морлоки) два типа деградации человечества. Стилист он экономный, но, вопреки молве, совсем не плохой, — хотя бы потому, что изобрел для этих двух типов выразительные именные бирки. Вырожденческий язык Оркланда понуждает вспомнить звуковой рецепт «варвара» Маяковского: «Есть еще хорошие буквы: р, ш, щ». Имена орков навеяны фонетически отталкивающими словами, такими как хрыч , прыщ , жмых , жгут , рвач. Даже излюбленного персонажа пришлось поименовать Грымом . Судя по прозваниям, орки — какой-то жалкий, огрубевший остаток славянского племени, которому уже не верится, что их «предки микрочипы делали». Изнемогающая под их корявыми насильническими руками материя совсем прохудилась, как в «Приглашении на казнь» Набокова, — и им остается только покорствовать своим незатейливым тиранам и завидовать доминирующим над ними обитателям Офшара-Бизантиума, время от времени надувая щеки и погибая за отечество в спускаемых сверху войнах.
Зато имена их спарринг-партнеров поражают безвкусной пышностью, доведенной до абсурдной концентрации. Кто-то приписал эту безвкусицу дурновкусию самого автора, но она прицельно мотивирована. «Бернар-Анри-Монтень-Монтескье», «Николя-Оливье-Лоуренс-фон Триер», «Давид-Голиаф-Арафат-Цукербергер»: этот оплот цивилизации таким манером объявляет себя единственным душеприказчиком «всех богатств» человеческой истории и культуры, — «мы, к сожалению, то лучшее, что есть в этом мире», как не без самокритичности констатирует Дамилола Карпов, пилот беспилотника, истребляющий массы двуногих безопасно-бесконтактным способом. На самом деле историческая память утеряна этим обществом не меньше, чем орками: ложные этимологии и непроизвольные каламбуры в их обиходе напоминают пресловутые лингвистические изыскания Фоменко и Носовского.
Культурный удел «опущенных» обитателей низа — матерщина, подпитываемая псевдофольклором, производимым для них агентурой Офшара (собственный — забыт). Да еще дурь, коей они обкурены. (Впервые Пелевин пишет о наркотике не в двусмысленно-примирительном тоне, а как о сущей гадости. Правда, он не может расстаться с мыслью об отворяемых «вратах восприятия» и заменяет наркотический их взлом неким эротическим суперэкстазом, ведущим к тому же результату.)
Культурный удел «свободного гедонистического общества» — «либеративной демократуры» Бизантиума — совсем, совсем иной. Это наслаждение иллюзорной жизнью на иллюзорном просторе «древних» архитектурных ландшафтов (на деле в Офшаре царит неимоверная теснота) — призрачная дольче вита, обеспечиваемая заработком не менее иллюзорных денег (Пелевин своевременно приметил приход постденежной эры, когда «всеобщий эквивалент» — недостоверно-бегучие ряды цифр на мониторах). Словом, общество технологий, остановившихся у своего предела, но достаточно высоких для того, чтобы в рамках жесткой ритуальной «толерантности» поддерживать тонус благополучия и справляться (для чего и потребны периодические киновойны с орками) с угрозой метафизической скуки.
Так вот, важнейший дифференциальный признак такого общества — парад перверсий. Сочинитель, кажется, не оставил без внимания ни одной из ведомых людскому роду. Агрессивные «сексуальные меньшинства» давно правят здесь бал и диктуют свои порядки остальным, в романе даже и не представленным. Чувствуется, что тут не индивидуальная фобия писателя-«ретрограда», а нечто чрезвычайно значимое для него как для социального аналитика. С объяснением этого «нечто» он не справился (замысловатый «криптооргазм по доверенности», который препоручается извращенцам финансовым олигархатом для его собственного тайного удовольствия, на объяснение не тянет). Да ведь и в Библии нет объяснения — она ставит перед фактом: «И воззрел [Господь] Бог на землю, — и вот она растленна, ибо всякая плоть извратила путь свой на земле» (Быт. 6: 12, рассказ о потопе); то же — и с огненным истреблением Содома, «потому что велик вопль на жителей его к Господу» (Быт. 19: 13). Не скука ли как спутник гедонистического мирочувствия соблазняет человека экспериментировать с «экзотическими» возможностями своего тела, притом в зоне, наиболее чувствительно связанной с психеей и центральными жизненными ориентирами? И шире: думаю, что экспансия извращений — это непременная тень, отбрасываемая сладкоголосым «трансгуманизмом», наращивающим силы в пострелигиозном мире. Что ж, Пелевин разбередил больной нерв. Но опять-таки захлебнулся от отвращения и окунул в него читателя. Признаю, что он вправе расточать «особые брызги яда». Но понимаю и тех, кому совсем не в кайф читать эти страницы — пусть и не отмеченные запредельными непристойностями…
- Французское завещание - Андрей Макин - Современная проза
- Экватор. Черный цвет & Белый цвет - Андрей Цаплиенко - Современная проза
- Сингапур - Геннадий Южаков - Современная проза
- Стихотворения и поэмы - Дмитрий Кедрин - Современная проза
- Игры хакеров - Анатолий Сигов - Современная проза
- Страсти по Вечному городу - Всеволод Кшесинский - Современная проза
- Дом слепых - Марина Ахмедова - Современная проза
- Кипарисы в сезон листопада - Шмуэль-Йосеф Агнон - Современная проза
- Голова моего отца - Елена Бочоришвили - Современная проза
- Оранжевый туман - Мария Донченко - Современная проза