каким-то шахер-махером, и деньги у них не умели заканчиваться. А кого, скажи мне, читатель, трудно было уговорить на хорошую пирушку?
– Вот объясните мне, что значит «нецелесообразно»? – обратился он к красивой брюнеточке, которая пришла на званый ужин одна и сидела слева от него. При этом у него сначала дернулась голова, потом – плечо. Тик, снова появившийся в последний месяц.
– Я? – переспросила она.
– Вы, – улыбнулся он ей улыбкой обольстителя. – Лично вы.
Все остальные многочисленные гости были при женах и мужьях, и сам Мака явился с Любашей, но теперь он выбрал эту миловидную женщину, имя которой при знакомстве пролетело мимо ушей, и он про себя дал ей прозвище Роза. Выбрал для случайного флирта, потому что у Любаши очередная легкая влюбленность – в противного Валерика с громоздкой германской фамилией Вильгельмов, а стало быть, надо ее позлить в ответ.
Давно заслужила. В последнее время частенько увлекалась то одним, то другим и всегда признавалась на голубом глазу:
– Надеюсь, ты не обозлишься на мой новый легкий амурчик. Уверяю, как мужу тебе не о чем беспокоиться. Этот человек всего лишь меня слегка пьянит. Тобой же я пьяна на всю жизнь.
Многовато стало за последние два года таких легких опьянений. И он, отвернувшись от законной жены, весь обратился влево. Что, впрочем, нисколько не смущало Любашу, увлеченно беседующую с гостями напротив – директором автозавода Лихачевым и его супругой, щебетавшей о том, что ее Ваню американцы хотели насильно оставить в Америке, настолько он необходим американскому автопрому. Любаша, заядлая автомобилистка, забыла обо всем на свете, слушая.
Булгаковская Москва. Дом Нирнзее, Большой Гнездниковский переулок, 10
[Фото автора]
– У нас любят такие замысловатые слова, – ответила Роза, умничая. – Но это слово – как бы пароль, что не все потеряно. Так бы сказали «это вредная пьеса» или «эту пьесу надо навсегда запретить». А «нецелесообразно» означает, что сейчас нельзя, а потом, может быть, будет можно. Вот вы же, насколько мне известно, врач и наверняка используете слово «нецелесообразно», когда какая-то операция не нужна.
– Нет, я так и говорю: не нужна. Хотя уже давно не практикую. Они могли бы мне так и сказать: ты нам не нужен, как и твои пьесы. Вали, босявка, из нашей юной прекрасной страны к чертям свинячим. Катись лесом. А вот придет Сталин на «Дни Турбиных», станет смотреть: «Ничего не понимаю! Это что вы мне тут показываете?» – «А это, Иосиф Виссарионович, “Дни Дурниных” драматурга Хренева. Не о каких-то там белогвардейчиках, а о трудных буднях бойцов конармии».
– А я, между прочим, один секрет знаю, – призналась Роза.
– Какой же-с, позвольте вас спросить-с? – Он вставил себе в глаз монокль и вперился в нее взглядом глупого чиновника. От смеха она чуть не поперхнулась.
– Сталин после постановления Политбюро о нецелесообразности ваших пьес целое письмо написал Билль-Белоцерковскому.
– Что вы говорите! – продолжал он дурачиться с моноклем. – А вы знаете, что справа от меня сидит моя жена Белозерская, она же Белосельская, она же Белоцерковская, она же Белогвардейская? Слыхали, как ее Ильф и Петров в фельетоне обозначили? Беломоро-Балтийская! Говорят: «Булгаков настолько наглая белогвардейская сволочь, что даже женился не на Краснозерской, а именно на Белозерской, вражина».
– Так вот, – продолжала Роза, – Сталин выступил в защиту вас и ваших пьес, написал о вашем высоком таланте.
Ему опять дернуло голову и затем плечо.
– А как он мог иначе написать, Роза! Ведь это единственный правильный человек во всей большевизии.
– Почему Роза?
– Ну, вас же Розой зовут?
– Розой? – И она от души рассмеялась.
– Мне так послышалось, когда вы представлялись.
– Очень смешно! Вот уж никогда бы не думала быть Розой. А зовут меня в точности как главную героиню в вашей «Белой гвардии».
– Не может быть! – воскликнул он. – Елена Прекрасная?
– Именно так.
– А откуда же вам известно про письмо Сталина Крысоцерковскому? – И он весьма потешно изобразил носом, как нюхает крыса.
– Да потому что я жена комполка Шиловского…
– Шиловского, Шиловского… – задумался он, припоминая знакомую фамилию. – Военачальника? Комполка – это ведь по-старому полковник. Стало быть, вы полковничиха?
– Именно. А до него доходят некоторые сведения.
– А отчего же вы теперь не с ним?
– Евгений Александрович в командировке… Ой, вы не могли бы мне завязочки?.. – И бывшая Роза, отныне Елена Прекрасная протянула ему правую руку, где на рукаве развязались завязки. Он покорно выполнил просьбу. И тотчас почувствовал неладное, будто она этими завязочками привязала его к себе. Да еще обволакивал его тонкий запах ее духов, незнакомый, трепетный, заманивающий.
– Вы, часом, не ведьма ли? – спросил он, не церемонясь.
– Peut être, peut être, – лукаво ответила она по-французски.
– Это прекрасно! Если женщина не ведьма, она мне не интересна. Так что же Быдлоцерковский? Опять накатал про меня, что я неискоренимый враг и антисоветчик?
– О да! И на вас, и на весь МХАТ.
– Молодец какой! А что же Сталин?
– Отбрил его. Мол, сначала напиши пьесу лучше, чем у Булгакова.
– Тоже молодец, в полный тупик поставил Белочервяковского. Однако пьесы Булгакова тем не менее сняли. А эту крысу продолжают ставить, то «Шторм», то «Штиль», «Луна слева» – «Луна справа». Слушайте, а давайте сбежим к небесам?
– Как это?
– Ну, вы же знаете, что в этом доме на крыше творится?
– Понятия не имею. Я вообще здесь в первый раз. Мне, если честно, хозяева не нравятся. Раньше Евгений Александрович к ним один хаживал. А тут они позвонили и уговорили меня на блины прийти. Я и не знала, что нынче масляная.
– Какая вам масляная? До нее еще две недели.
– А блины почему тогда?
– Да пес их знает. Айда! – И он схватил ее за правое запястье, где завязанные им завязочки, и повлек за собой вон из душной квартиры.
– Мака? – успела позвать его Любаша.
– Мы ненадолго, – отозвался он, дернув головой и плечом. – На коньках покатаемся и назад.
Лифт бастовал, и пришлось с пятого на девятый этаж топать пешком. Точнее, бежать, потому что Мака чувствовал в себе некую стремительность, будто и впрямь способен был взмыть в небо. Он заметил, что на девятом этаже она запыхалась, а на вид ей не больше, чем ему, тридцатисемилетнему.
– Что-то у меня сердчишко перемкнуло, – виновато призналась она.
– Струхнули? Куда, мол, вас тащит этот бешеный! Вот, смотрите! – И он распахнул пред нею мир удивительной крыши этого гигантского дома, слывшего вторым московским тучерезом – так тогда называли небоскребы. Первый возвышался в Милютинском переулке и служил в качестве Центральной телефонной станции.
– Ух
