Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чуть приметная усмешка скользнула по тонким губам управляющего.
— Ничего ж не изменилось, господин лейтенант! — попытался он успокоить молодого боярина. — Просто вы переволновались, устали и вам следует отдохнуть.
— Благодарю вас, я чувствую себя вполне хорошо, сказал Штенберг, испытывая удовлетворение от того, что в конце концов овладел собой и говорит с этим господином так, как должен говорить хозяин со своим служащим.
«Впрочем, управляющий, может быть, и прав. Я действительно чертовски устал, — подумал Штенберг. — Все заботы легли на меня, оттого и кажется, что дела идут хуже, чем они шли при отце».
Лейтенант взошел на крыльцо, присел и мало-помалу успокоился. Тревожные и мрачные мысли уступили место светлым, радужным. Молодой боярин впервые испытал истинное наслаждение от сознания собственного величия. Шуточное ли дело: он, двадцатитрехлетиий офицер, — и владелец огромных богатств! Альберт уже представил себе день первой осенней охоты. К нему съезжаются румынские помещики, венгерские графы, которых отец терпеть не мог и тем не менее ежегодно приглашал поохотиться в своих заповедниках, — Бела Бетлен, Берталан Хартитаи, Габриэль Кенфери, Иоанн де Базархали. Какие блестящие имена! И Эстергази… Да, да, непременно и он, этот могущественный Эстергази! Пожалуй, Штенберг уже не будет называть себя боярином — слишком патриархально! Граф — вот слово, достойное его имени, его богатств, черт возьми! А потом… женитьба! Сам Эстергази сочтет за высокую честь выдать свою младшую дочь за бояр… за графа Штенберга. Альберт уже слышит, как его двор наполняется лаем многочисленной своры, веселым говором и смехом экспансивных венгерцев, звуками чардаша, щелканьем курков, ржанием горячих коней, приглушенно стыдливым шепотом девиц, дочерей именитых помещиков, приехавших взглянуть на графа Штенберга…
Но вдруг шум этот, рожденный воображением молодого человека, сменился реальным, все нарастающим, величаво-спокойным и ровным гулом, катившимся откуда-то сверху. Штенберг вздрогнул, сбежал с крыльца и поднял голову. Невысоко над его усадьбой, в ясной синеве весеннего утра, степенно и деловито плыли два краснозвездных самолета. Щурясь от солнца, собирал вокруг хитро улыбающихся глаз пучки мелких морщинок, за ними следил конюх Ион. Дед зачем то стянул с головы форменную фуражку (участник кампании 1877 года, старик и сейчас не расставался с военным мундиром), и ветер шевелил на его голове реденькие пряди седых волос.
— Ион! — окликнул его лейтенант. — Уведи коней в сарай. Гнедого заседлай для меня. Да побыстрее! Что уставился?..
Через пять минут Штенберг уже скакал в большое селение Гарманешти, что было в одном километре от его усадьбы. Село встретило молодого боярина странным оживлением. Первым, кого увидел лейтенант, был лавочник. Пухлое, лоснящееся лицо торговца выражало крайнюю растерянность.
— Что с вами? — спросил его Штенберг, придерживая коня.
— Как что? Разве господин лейтенант не знает… — Лавочник вдруг оборвал себя и лишь неопределенно махнул рукой.
— Что ж вы делаете? Зачем заколачиваете окна магазина? Разве вы не собираетесь больше торговать?
— Торговать мне нечем. Все — там, — и он эффектным жестом указал на землю.
— Закопал?
— А что я должен делать? Оставлять русским?..
— Русских сюда не пустят.
— Кто же это их не пустит?
— Армия, разумеется.
— Дай бог, — пробормотал лавочник и снова взялся за топор, которым до этого подгонял доски на окнах.
Лейтенант поморщился и пришпорил коня. У деревянного моста, под которым бушевал весенний поток, Штенберг снова задержался: на этот раз его остановил сельский священник. Поверх рясы у него была надета епитрахиль цвета хаки. Альберт сразу понял, что случилось.
— И вас, святой отец, мобилизовали?
— Мобилизовали, сын мой. Полковым священником в вашем корпусе буду. Боже, боже! Спаси и помилуй! — Поп воздел короткие руки к небу. — Всех на оборону, к дотам! — Он снова повернулся к лейтенанту. — Слышите? Всех!
Штенберг прислушался. Из-за поворота улицы к мосту приближалась группа сельских парней под командой фельдфебеля. Один из мобилизованных, пьяно раскачиваясь, пел надрывным голосом:
Господи, даже горы мрачнеютВ час, когда рекрутам головы бреют…
Под заунывный плач скрипки и рожка остальные подхватывали:
Звон колокольный нас гонит из хаты.Служба солдатская, как тяжела ты!
— Замолчать! — рявкнул, должно быть уже не в первый раз, фельдфебель. Но его никто не слушал, словно фельдфебеля не было вовсе.
За колонной новобранцев темной массой катилась толпа женщин и стариков. Одна молодая румынка страшно, с волчьим подвывом, плакала. А над колонной плыла и плыла, бередя сердца людей, солдатская песня:
Мама, ты встань, помолись у порога,Может быть, станет полегче дорога.Встань, помолись на икону, — быть может,Бог от окопов спастись нам поможет.
Священник, пропустив мимо себя новобранцев и толпу крестьян, вдруг вознегодовал:
— Бога вспомнили! А когда я с божьим благословением к ним подходил, чуть было не побили. Спасибо жандарму — выручил, а то влетело бы… В штурмовой батальон[11] всех. Там они по-другому запоют.
— Неужели им не дорого наше бедное отечество! — воскликнул Штенберг, и черные усики под его коротким носом шевельнулись.
— Не дорого, господин лейтенант, не дорого, — охотно подтвердил священник, перебирая дряблыми пальцами епитрахиль. — Троих пришлось оставить. Подозреваю: махорочного настою напились…
— Дивизионного прокурора сюда позовем. Он разберется.
Сказав это, Штенберг хотел ехать дальше. Но навстречу ему уже бежали хромой и черный, как грач, Патрану и пожилой жандарм.
— Что случилось, господа? — спросил Альберт.
— Беда, боярин! — Патрану оглянулся на жандарма, как бы призывая его в свидетели. — Мужики там… на площади… отказываются идти рыть окопы…
Лейтенант чуть побледнел, но промолчал. Не взглянув больше на сконфуженных его молчанием Патрану и жандарма, ои помчался в центр села, где действительно собралось до сотни крестьян, о чем-то громко споривших. Над толпой маячили остроконечные верхушки бараньих шапок. С приближением Штенберга верхушки эти зашевелились. Оказавшись среди толпы, боярин крикнул:
— В чем дело, э-э… господа? Отчего вы не на обороне?
Крестьяне угрюмо отмалчивались. К толпе подбежали запыхавшиеся и злые Патрану и жандарм, отставшие от Штенберга. Остроконечные верхушки шапок начали расплываться в разные стороны.
— Вы что же, не желаете защищать свое отечество?
Офицер обвел толпу недоумевающим взглядом.
— Что же вы молчите? Вот ты, Бокулей, почему ты не хочешь идти на оборонительную полосу?
Худой желтолицый крестьянин зачем-то снял шапку, обтер ею свою курчавую голову и только потом уже ответил:
— Я отдал двух сыновей. С меня хватит.
— Но ты не забывай, что один из твоих сыновей дезертировал. Не служит ли он русским? — Штенбергу хотелось сказать что-то более острое и обидное этому мужичонке, но он не мог. Все та же непонятная ему самому нерешительность, которую он испытал утром в разговоре со старым конюхом Ионом и управляющим, сдерживала его и сейчас. — Ты смотри у меня, Бокулей! — пригрозил он на всякий случай крестьянину.
Тот ответил тихо, но твердо:
— Я не знаю, где мои сыновья. Их взяли в армию.
— Зато мы знаем! — Штенберг соскочил с коня, сунул за ремень черенок плетки и вдруг заговорил дружелюбно: — Отечество в опасности, господа! Мы ведь с вами односельчане, и нам легко понять друг друга. Королева Елена и командование румынской армии поручили мне сказать вам, что вы должны создавать добровольческие отряды по борьбе с русскими парашютистами. Готовьтесь! Вам уже зачитывали обращение маршала Антонеску и Мамы Елены. Русские идут сюда, чтобы взять у вас ваши земли, ваших жен и дочерей. — Лейтенант почувствовал, что голос его начинает дрожать, и поскорее закончил: — За спасение вашей земли, наших очагов, господа!..
Толпа, до этого упорно молчавшая, вдруг загудела. Почувствовав, что крестьяне, по крайней мере большая их часть, поверили его словам, боярин прокричал еще громче:
— Русские не пройдут по нашей земле!
Штенберг ожидал, что эти слова вызовут волну патриотических возгласов, но крестьяне молча начали расходиться по домам. Площадь быстро опустела. Гарманешти погрузилось в тяжкую и долгую тишину. Только слышно было, как по-весеннему бодро ревел, клокотал под опорами моста водяной поток.
«Что же это такое? А?.. Что же случилось?..» — уныло спрашивал себя молодой боярин, подъезжая к своей усадьбе. У ворот он опять увидел Василику. Щеки девушки горели. Василика пристраивала у себя на груди подснежник. Наверное, она только что вернулась из леса. Большие черные глаза и все лицо ее были облиты светлой радостью. И лейтенанту почему-то захотелось согнать с ее лица эту радость. «Чему она все улыбается?» — подумал он с досадой, быстро соображая, что бы сказать ей. Неожиданно вспомнил о ее любимом. «Не его ли она поджидает? Не зря же ходят слухи, что Георге Бокулей служит русским».
- Шестая батарея - Вацлав Билиньский - О войне
- «Батарея, огонь!» - Василий Крысов - О войне
- Бородинское сражение - Денис Леонидович Коваленко - Историческая проза / О войне / Русская классическая проза
- Огненное лето 41-го - Александр Авраменко - О войне
- Скаутский галстук - Олег Верещагин - О войне
- Житейская правда войны - Олег Смыслов - О войне
- Гранатовый срез - Дмитрий Линчевский - О войне
- Богатырские фамилии - Сергей Петрович Алексеев - Детская проза / О войне
- Рубашка для солдата - Алексей Фоминых - Историческая проза / О войне / Русская классическая проза
- С пером и автоматом - Семён Борзунов - О войне