Он подставил деревянную миску, и, когда мужчина сплюнул кровь, сказал: «Ну, теперь немного потерпеть осталось».
Медленно раскачивая гнилой, коренной зуб, он вдруг услышал из-за перегородки холодный, вкрадчивый голос: «Сегодня вечером и отправлюсь, Кузьма Семенович. Я быстро обернусь, до Покрова, тут меньше четырех ста верст. Заодно и послушаю там, — куда атаман Заруцкий далее собирается».
— Тако же бы и его прирезать, Михайло Никитич, — раздался веселый говорок Минина.
— Ну, — слышно было, что Татищев улыбается, — нет. Иван Мартынович у нас на кол сядет, а пани Марина — смотреть на казнь будет. Так что скоро увидимся, — Элияху медленно, аккуратно потянул, ополченец выматерился и Татищев спросил: «Что это у нас там за базар, Кузьма Семенович?».
— Лекарь зубы рвет, — объяснил Минин.
— А, — мужчина широко зевнул, — ну, сие мне не надобно. Обнимемся, на дорожку-то.
— Вот и все, — сказал Элияху, выбрасывая вырванный зуб в миску. «Рот водкой пополощите».
— Я уж лучше опять выпью, — пробормотал ополченец, вытирая пот со лба.
Он увидел спину Татищева, когда тот уже выходил из крепостных ворот. В Михайло-Архангельском монастыре били к вечерне, в Кремль валила толпа, и Элияху, опустив голову, следя за мужчиной, — смешался с ней.
Татищев спустился по откосу к деревянному мосту через Почайну, и, миновав пороховой двор, стал взбираться наверх — к церкви Ильи Пророка.
— Хорошо, что народу много, — подумал Элияху, пробираясь среди телег. «Только бы он не оглянулся, — он сразу меня заметит, я ведь высокий».
Выйдя на Ильинскую улицу, — широкую, чисто выметенную, с лавками и мастерскими, юноша увидел, как Татищев свернул в какой-то неприметный тупик.
Элияху нащупал в кармане кафтана кинжал, и, пристроив удобнее свою суму — последовал за ним. В избах уже вздували огни, с Волги тянуло свежим, речным ветерком, и юноша, подняв голову — увидел, как в чистом, вечернем небе, медленно плывут на юг какие-то птицы.
— Скоро Новый Год, — вдруг подумал Элияху. «Потом День Искупления, и Суккот. Дома шалаш будут строить, на весь двор, большой. Меир с малышами за ветками пойдет, для крыши, мама будет готовить, на всех гостей, не меньше трех десятков всегда приходит. У Элишевы, наверное, уже и дети родились, я теперь дядя».
Он вздохнул, и, заставив себя не вспоминать красные, черепичные крыши Казимежа, запах свежего хлеба по утрам, и то, как они с отцом шли на молитву — по узким, предрассветным улочкам, — осторожно нажал на дверь сеней. Та, даже не заскрипев, открылась, и Элияху проскользнул внутрь.
Татищев стоял к нему спиной, наклонившись над столом, записывая что-то. «Так, ну Кузьма Семенович завтра ко мне зайдет, заберет грамоты, — пробормотал мужчина. «Хорошо, что патриарх Гермоген в темнице — жалко старика, конечно, но так еще больше народу к нам тянется».
Татищев внезапно замер, и Элияху заметил, как его левая рука ползет в карман.
— Не надо, — холодно сказал он, уперев кинжал в шею мужчины. Элияху внезапно вспомнил атлас Везалия, который ему показывал лекарь-немец на Москве. «Позвонки, — подумал он.
«Один удар — только точный, — и смерть. Точно я могу, у меня рука верная».
— Отпусти, — сказал Татищев, не двигаясь. «Я тебе покажу, где тайник с золотом».
— Он меня не узнал, — подумал Элияху. «Ну да, год прошел, даже больше».
— Не нужно мне твое золото, — грубо сказал юноша. «Ты с Лизаветой Петровной и Марьей что сделал, где они?»
Татищев сделал одно легкое, неуловимое движение, и, мгновенно повернувшись, схватил Элияху за руку — твердыми, железными пальцами.
— Жив, — сказал он утвердительно.
— Жив, — сквозь зубы, пересилив боль, ответил юноша, и вырвав руку — резанул Татищева кинжалом по горлу.
Тот отступил, держась за рану, и Элияху, увидев алую, медленно сочащуюся между пальцами кровь, подумал: «Правильно. От этого он не умрет, так, царапина».
Он толкнул мужчину к столу, и, ударив его в лицо, — кость захрустела, и Татищев взвыл, сказал: «Тихо! Где они?»
Татищев выматерился вполголоса, и, шумно вдохнув, дернулся — раздался звук выстрела, запахло порохом, и Элияху, выбив из его руки пищаль, наступив на нее ногой, повторил:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
«Где?»
— Дурак, — злобно сказал Татищев, хватая ртом воздух, — какой же ты дурак. Так лучше…, для всех, для страны…
— Где? — Элияху нажал на его горло клинком.
— Прирезал обеих — торжествующе улыбнулся Татищев. «Бабу, и девчонку с ней».
Юноша вспомнил каштаново-рыжую косу, синие, большие глаза и ее мягкую, детскую ладошку. «Еще сказку!» — услышал он капризный, нежный голос и, сцепив, зубы, — ударил Татищева кинжалом. Лезвие вошло в шею до рукоятки, кровь брызнула мгновенной сильной струей, и мужчина, цепляясь за его ноги, хрипя — сполз на чистые, свежие, золотистые половицы.
Элияху вынул кинжал, и, глядя в мертвое, с расширенными, остановившимися серыми глазами, лицо, — застыл, стоя на коленях. Кровь уже не била, — она лилась, скапливаясь в темную, вязкую лужу на полу.
Золотая рысь была забрызгана. Юноша безучастно стер свежие пятна рукавом кафтана и подумал: «До темноты тут посижу, и пойду в бани. Там река рядом, искупаюсь ночью, одежду выстираю. Найду Степана, все ему расскажу и вернусь с ополчением на Москву. А потом — домой».
Дверь сеней стукнула, и с порога раздался веселый, знакомый голос: «А я тут в церкви Ильи Пророка с народом говорил, Михайло Никитич, и думаю — давай сегодня за грамотцами зайду, раз уж по соседству оказался. А вы не уехали еще, я смотрю?»
Элияху, было, спрятав кинжал, рванулся к окну, но было поздно — Минин шагнул в горницу, и его голубые глаза недоуменно расширились.
— Что за…., - выматерился он, и, побледнев, кивнул двум ополченцам, что стояли сзади: «А ну, скрутить его!»
— Ах ты сука, — сказал высокий, мощный мужик, и Элияху подумал: «Это же он, я ему зуб сегодня вырывал».
— Пока не бить, он нам с Дмитрием Михайловичем в сознании нужен, — холодно сказал Минин, глядя за тем, как двое ратников удерживают юношу.
Минин опустился на колени, и, посмотрев на труп, покачал головой: «Говорил же я тебе, Михайло Никитович, — возьми охрану. А ты все отмахивался — мол, не для того мы у народа медные деньги собираем, чтобы на себя их тратить, — Минин перекрестился и, прошептав:
«Храни тебя Господь, — закрыл Татищеву глаза.
— Лекарь, — протянул он, поднявшись, разглядывая — снизу вверх, — хмурое лицо Элияху.
— Он мне не поверит, — горько подумал юноша. «Был бы здесь Никифор Григорьевич, если бы я Степу нашел — поверили бы, наверное. А так…»
— Из Коломны, должно быть, — издевательски, склонив голову набок, продолжил Минин. «От пани Марины и атамана Заруцкого явился. Умно, ничего не скажешь. Скольких тебе еще убить велели, а? Всех нас? — он помолчал и, раздув ноздри, сказал: «На улице малолюдно уже, ведите его в Кремль, в подвал. Завтра князь Дмитрий Михайлович со стрельбища вернется, и мы с лекарем поговорим — по душам».
— Пожарский, — Элияху на мгновение похолодел.
Избы на Устретенской улице горели, в стене Белого города были видны дымящиеся выбоины. «Воды, — прохрипел лежавший на кафтане мужчина — с закопченным, окровавленным лицом. Элияху поднес к его губам оловянную флягу и подумал: «C этим пожаром даже вода горячая». Юноша аккуратно ощупал раздробленное пулей плечо, — мужчина коротко, сдерживаясь, застонал, и, обернувшись, сказал: «Вывозить его отсюда надо, и быстро, сейчас я перевяжу, и гоните телегу к реке, под сено его спрячьте. Там лодки наши стоят». «Стояли» — подумал Элияху.
Он быстро и ловко почистил рану, — обрамленное русой бородой лицо мужчины смертно побледнело, и, махнул рукой: «Поднимайте, только осторожно».
Гнедой, взмыленный жеребец промчался по улице — у Сретенского монастыря был виден завал бревен и камней, за которым сидели, отстреливаясь, ополченцы, и ратник, перегнувшись в седле, закричал: «Поляки отрезали улицы, что к Яузе ведут. Китай-город горит, там тоже не пробраться».
