стыдом, то ли со страхом или тоской.
– Не знаю, – задумался Морозов. – Да, парень, влип ты крепко. Но жить будешь не в сарае, а у меня. Нинка ушла к монашкам, так что места хватит. Собирайся пока, а я к братьям наведаюсь. И матери скажи. Вернусь, вместе пойдем в город. Не вздумай сбежать от меня, глуподыр! – пригрозил он свирепо. – Дров ты и так уже наломал с лихвой.
Николай вышел из калитки на улицу. Село выглядело пустым. Колхозные трудодни вытягивали из него живые соки все шесть дней в шестидневке. Пока Морозов шел, не встретилось ни единой души, даже ребятни или отработавших свое, не годных для колхоза стариков и старух. Во дворах за заборами мелькали платки или картузы над огородными грядками. Но на улицу как будто опасались лишний раз выходить.
Тем неожиданней был оклик:
– Эй, свояк! Не проходи мимо.
Артамонов распахнул калитку.
– К братьям идешь? – вполголоса спросил он, когда Морозов приблизился. Андрей Кузьмич смолил цигарку, чего прежде за ним не водилось. Да и смотрел он скучно, без живости и всегдашней задорной искры в глазах. – Там у них Витька мой ховается. От энкавэдистов сбежал.
– Так он не уехал? – изумленно воскликнул Морозов.
– Сидит тихо, как мышка-норушка. И ты, свояк, не шуми. Выпить зайдешь?
Николай двинул головой.
– Жаль. Поговорить не с кем. Сам сижу, как суслик в норе, за спиной своей дражайшей супруги, колхозной ударницы. А то б и меня прихватили. В августе приходили, переворошили весь дом. Грозные, аки черти при котлах в аду… Видал же, – Андрей Кузьмич махнул в сторону улицы, – никто носу не кажет, все со страху забились по щелям. Поди знай, кого в следующий раз из дому выведут на расстрел.
– Почему на расстрел? – нахмурился Морозов.
– Да это я так, – Артамонов повел в воздухе цигаркой, – Гражданскую войну вспомнил. Теперича у нас не красные кавалеристы, а взбесившееся энкавэдэ. Из наших, из церковной двадцатки, двоих уже взяли… О-хо-хо. Про отца-то Алексея слышно чего?
– В Муроме еще держат. Больше ничего.
– И то добро. Может, отпустят. Церкву-то нашу закрыли. Лежепеков, председатель колхоза, пасть на нее разинул, снести хочет на кирпич для теплиц… Да я вот что думаю, свояк. – Андрей Кузьмич с непонятным торжеством взглянул на Морозова. – Сталину скоро церковь понадобится! Войну они без Бога не осилят, хоть золотой зуб мне выдери, если не так. За Маркса – Ленина русский Ванька воевать больше не пойдет. Навоевался, теперь с голым задом на барщине пыхтит… Так не зайдешь?
Повторно отказавшись, Морозов распрощался. Не терпелось своими глазами увидеть героя, улизнувшего из лап чекистов, расспросить о планах на дальнейшую жизнь. Однако то, что он узрел, тотчас выбило из его головы все вопросы.
Застыв столбом, он с минуту озирал катившую на полных оборотах оргию. По числу пустых бутылок водки на столе и на полу – попойка продолжалась с вечера. Даже не со вчерашнего. Кроме водки была городская колбаса, криво порезанная толстыми ломтями и целиковая, обгрызенная с концов, еще гора шоколадных конфет и обглоданные хребты воблы с головами. Три пьяные рожи нестройно тянули песню про черного ворона. Четвертой в компании сидела пухлая девка в крестьянской косынке и с шалыми глазами. Она привалилась боком ко второму из братьев Морозовых, восемнадцатилетнему Гришке, а на старшего глянула с едкой хмельной усмешкой.
– Колян пришел! – обрадовался Витька, восседавший во главе стола, как хозяин дома или именинник. – Стак-кан Коляну! Наливай!
Песня смолкла, черный ворон, хлопнув крыльями, улетел.
– Твой отец сказал мне только что, будто ты сидишь тихо, как мышка в норке, – зловещим голосом произнес Морозов-старший. – Что празднуем?! Твое скорое отбытие в чекистскую каталажку? Дверь в избу открыта, заходи кто хочет.
– Ну чё ты, Коль? Дай человеку надышаться волей, – забухтели братья.
Перед старшим на краю стола возник стакан, доверху полный. Девичья рука протягивала закуску – розовый шмат колбасы.
– Я, Колян, магазин в городе грабанул, – заплетающимся языком похвастал Витька. – Теперь за мной не энк… кавэдэшня придет, а уголовка. Отсижу пару лет – и свободен! Бабе за прилавком рожей посветил… чтоб запомнила. Мусорня меня уже ищет… Э, ты чего?..
Морозов крепко схватил его за шкирку и выволок из-за стола.
– Что с тебя, дурня, взять, – зашипел он в ярости. – Так тебя не одного возьмут, а вас вместе с ним, – он кивнул братьям, – в банду запишут.
Он подтащил Витьку к плетеному половику посреди горницы. Отодвинул коврик ногой, дернул крышку подпола и швырнул в дыру новоиспеченного бандита, не заботясь о том, какие шишки и синяки тот набьет. Хлопнул крышкой и вернул на место половик.
– Все убрать здесь! – велел он осоловело глядевшим Гришке и Дёмке. Затем оторвал от Гришки пискнувшую деваху. – Ты ничего не видела и не слышала. Сидела у себя в огороде. Поняла? – Та только хлопала глазами. – Тебя тоже в банду оформят, марухой или наводчицей, – зло разъяснил он и выставил ее за дверь, придав ускорения шлепком между лопаток. – А ну брысь!
Вернулся в дом. Гришка и Дёмка, пошатываясь, под его суровым приглядом принялись зачищать следы оргии. В подполе скребся, как очень крупная мышь, обиженный Витька.
3
Водитель эмки Шевчук, перегнувшись через спинку сиденья, тряс пассажира:
– Товарищ сержант! Приехали, товарищ сержант!
Горшков не спал. Он сидел согнувшись, опустив руки между коленями. Открытые глаза смотрели в никуда. Вид у сержанта был мрачный, как у тяжелой свинцовой тучи. От тычка под ключицу он наконец очнулся.
– Вам надо отдохнуть, товарищ сержант, – уговаривал Шевчук. – Идите домой, ложитесь в постель.
Горшков кивнул и молча вылез из машины. Утро едва занималось, на улице разливался серый, невзрачный осенний рассвет. Хрустели под ногами сброшенные листья вязов. Чуть пошатываясь и медленно переставляя ноги, сержант шел к торцу дома, в котором снимал комнату. Из дыры под крыльцом выполз Гаврош – бело-рыжая дворняга, всегда добродушно обнюхивавшая постояльцев. Но в этот раз пес не подошел: зарычал издали, поднял уши, опустил хвост.
– Это же я, Гавря, – пробормотал сержант.
Еще два шага – и пес зашелся лаем. Гавкал зло, враждебно и явно примеривался к ноге чекиста, чтобы укусить.
– Ты думаешь, я пьян? – догадался Горшков. – Дуралей. Я не пьян. Пусти меня в дом, с-собака! Ну накатил вчера немного, так уже все выветрилось.
Пес не отступал, лаял в исступлении, прыгал из стороны в сторону.
– А ну! – пригрозил сержант и ударил воздух сапогом. – Пшел, скотина безмозглая!
Гаврош отбежал, припал на лапы и продолжил гавкать. Горшков поднялся по ступенькам, взялся за ручку двери, но вдруг застыл. Оглянулся
