таких же холодных краях. Сидела она за мужа-генерала, это было известно. Легенды — лагерные параши — то привозили ее в ермаковский театр, то в Норильск, кто-то божился, что видел ее в Тайшете, санитаркой в больнице. Урки, очень ее уважавшие и все знающие, рассказывали, радостно щерясь: на ментовские звезды вообще не смотрит, кого угодно по матушке шлет! По тем же слухам петь в лагере она отказалась наотрез, говорила: соловей в клетке не поет!
В бараке их ждал кипяток. Горчаков выпил кружку и еле забрался на верхний ярус. Весь барак раздевался тихо, даже блатные не балагурили. Руки тряслись, Георгий Николаевич расстелил бушлат и рухнул сверху... Голос Руслановой, кислый запах собственного пота и мысль о том, что кончились папиросы, — это последнее, что он помнил из тысяча девятьсот сорок девятого года.
23
Совсем недалеко от барака, где спал Горчаков, — минут семь пешком — встречал Новый 1950 год капитан буксира «Полярный» Александр Белов. В компании знакомых жены и тещи. В основном были торговые работники — принимал директор ОРСа[84] Сергей Семенович Нехай, но были и просто уважаемые люди города. Пожилой и представительный директор второго лесозавода, командир Игарского авиаотряда со звездой Героя на лацкане. Начальник районного отдела МГБ старший лейтенант Квасов единственный был в новенькой форме и новых же, со скрипом, офицерских сапогах мехом внутрь.
Квартира была двухкомнатная, просторная, с отдельной кухней. Вешалка в прихожей переполнена, навалом на стульях лежали пальто и полушубки, в веселой неразберихе перепутались белые и черные валенки, бурки, мохнатые собачьи унты...
Из форточек тянуло по полу колючим заполярным холодком, но дамы освобождали от пуховых платков пышные прически, одергивали длинные и «плечистые» пиджаки и переобувались в туфли на каблуках. Мужчины зачесывали назад волосы, из-под широких брюк выглядывали начищенные ботинки.
Новый год есть Новый год, тем более круглый — 1950-й! Наступала середина столетия.
Стол ломился. Осетрина холодного и горячего копчения, стерлядь заливная, малосольная и с лучком туруханская селедочка[85], тающая во рту нельма, черная икра, белая икра, красная гольцовая, сугудай[86], привезенные с юга соленые грузди и соленая черемша[87]... В центре дефицитным украшением стояла большая миска салата из свежих огурцов и помидоров с зеленым луком и зеленым укропом. Хрустальные рюмки и фужеры выстроились в ожидании редких в этих краях армянского КС[88] и советского шампанского. Водки не было, напротив командира полярных летчиков Ивана Зверева леденел в графине заблаговременно разведенный спирт.
Внимательный хозяин поднимал тосты, его поддерживали, и к одиннадцати все были веселые, хохотали, много ели, мужчины выходили курить в коридор, где объединялись с такой же соседской компанией.
— Спойте, что ли, Антонина! Да тихо вы! Как поет! — успокаивал галдящих гостей хозяин.
Теща Белова хорошо пела. Жена тоже. Сан Саныч вышел в коридор, он с утра был не в духе. Теща с Зинаидой дошивали на машинке платье, и он им мешал, а потом, уже перед выходом, пристали, чтобы он надел шелковую рубаху и веселенький галстучек с петушками. Отстали, только когда он заявил, что вообще никуда не пойдет.
На просторной лестничной клетке дым стоял коромыслом. Мужики сидели на широких деревянных перилах, на красном противопожарном ящике с песком с надписью «Не курить!», курили, разговор шел о подледной рыбалке. Руками махали, подсекали, вытягивали, Белов послушал их, своего механика представил — тот бы сейчас рассказал! Старпома вспомнил, подумал, что скоро увидит их в Красноярске. Настроение маленько поднялось, и он вернулся в квартиру.
— Ой, мороз, моро-оз... — заводили мама с дочерью на два голоса.
— Не-е морозь меня, — дружно подхватывали все.
Красиво выходило. Сан Санычу медведь на ухо наступил, и пел он только крепко выпивший, когда сам себя не очень уже слышал. Сейчас ему не хотелось, он махнул несколько рюмок коньяку, расшевелил им флотскую гордость и посматривал на всех снисходительно. Он был тут самым молодым и не самым важным, но и не последним, как выступала сегодня утром теща. Вспомнилось, как в уходящем году первым привел караван в Ермаково, и еще всякое приятное вспоминалось, и конечно Николь. Сладкое тепло разливалось по душе... Представил, как заходит с ней, красиво одетой, в эту компанию. И как они, черти, рты-то поразинули бы! Он еще махнул душистую, но слабую против спирта рюмку армянского и довольно крякнул в кулак. Прямо до печенок пробирала его выпившую душу эта девушка! Не понимал, чего вообще сидит тут, а не едет к ней в полярную ночь, мороз и пургу...
Он оглядывал всех и радовался, что хорошо выпил и ему уже на всех начхать. То есть все тут были ни при чем, но теща и торгаши ее... Белов их презирал! Жалкие торгаши, и все! Жена опять танцевала со старлеем. Повиливала крепдешиновыми формами.
— Уведут у тебя Зинку, Сан Саныч... — облапил его Иван Зверев. — Чего суровый такой? Давай дернем спиртяжки, друг!
Рука старшего лейтенанта Квасова уверенно скользнула ниже талии Зинаиды, подержалась там и снова вернулась на место. Белов заметил это, нахмурился было, но тут же и усмехнулся. Квасов был старше его раза в два, длинный, с гадючьим взглядом, разжалованный за что-то в их края... Квасов был говно против него! И Зинка ему под стать! Если бы этот носастый Квасов увидел Николь!
— Давай, Иван! Выпьем за наш Север! За Енисей! — Сан Саныч обнял Зверева. — За настоящую мужскую работу! — он гордо повернулся в сторону танцующих, но Зинаиды с Квасовым уже не было.
Они выпили с Иваном и даже поцеловались и пошли курить на лестницу. Возле вешалки Квасов что-то настойчиво говорил в самое ухо Зинаиде, та улыбалась. Сан Саныч, пьяно ухмыляясь, прошествовал мимо, но вдруг остановился:
— Зинаида! — окликнул грубовато.
Зинаида оставила старшего лейтенанта и, не отвечая Белову, пошла к столу. Квасов с раздражением и угрозой смотрел на Белова. Белов на него. Зверев утащил Сан Саныча и дал ему папиросу. На лестнице никого не было.
— Я ему чердак раскрою! — ярился Сан Саныч. — Мне начхать, кто он! Если он мужик...
По радио ударили куранты. «Ура-а!» — грянуло во всех квартирах. Шампанское захлопало. Иван тоже заорал прямо в коридоре, и они вернулись за стол. Слово взял хозяин:
— Пять лет прошло с войны. Тяжелых лет. И голодных, и одеть-обуть нечего было, но вот гляжу на нас, на наш стол! Все
