Russischer Intel Le kt in europaischen Krise, KoLn, 1960, S. 120–129.
(1991–1992, неопубликовано)
«Игра загадочней всего…»
Вступительная статья к сборнику З. Гиппиус «Стихи, воспоминания, документальная проза»
Давно уже стало естественным, быть может, даже привычным, говоря о поэзии, припоминать пушкинский «магический кристалл», способный соединять мир поэтического воображения с образами новой, творимой художником действительности. Потому что и по сей день таинство магического кристалла – это прежде всего таинство вхождения в наш мир разом и прозреваемо-го, и являющегося:
Промчалось много, много дней
С тех пор, как юная Татьяна
И с ней Онегин в смутном сне
Явилися впервые мне —
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще не ясно различал…
Загадочное сферическое стекло своей благословенной прозрачностью упрямо сближает – и не этимологизирующей памятью только, но уже самим преемством восприятия! – зракопрозреванием, зрением, прозорливостью, пророческим даром прозора: способностью видеть и различать то, что «вдали».
Но всегда ли это так? Для Зинаиды Гиппиус (1869–1945), в поэзии да, пожалуй, и прозе которой многое осмыслено именно через метафору стекла – метафору, подчинившую себе и пространство самой ее жизни, да так, что индивидуальный голос поэта казался, по словам М.А. Волошина, «стеклянночетким, иглистым и кольчатым», а жест приставленного к глазам испытующего лорнета воспринимался как движение к увеличительному стеклу ученого-естествоиспытателя, зашедшего в своих наблюдениях столь далеко, что даже связь с собственной душой и другими людьми осуществляющего не иначе, как беспощадным и неукротимым в своем любопытстве микроскопическим анализом (вспомним хотя бы свидетельство Н. Н. Берберовой о Гиппиус: «Она каждого встречного немедленно клала как букашку под микроскоп и там его так до конца и оставляла») – метафорическая прозрачность стекла, конечно же, уже не благословение, не связь, не праздничная встречало обреченность на смертный холод разъединения. Стекло здесь навсегда останется знаком безответной темноты и одиночества:
Приникнув к темному стеклу,
Смотрю в безрадужную мглу,
И страшен мне стеклянный холод…
Несомненно, это всетотже «магический кристалл», но с совершенно иным местоположением «поэтического глаза». Взгляд здесь движется не извне, но изнутри стеклянной сферы, в которой заключен смотрящий. И с этой переменой точки зрения меняется все остальное. Прежде всего – исчезает являющееся; для него просто нет места. Его место занимает Ожидаемое: ожидаемое в своей возможности и невозможности, ожидаемое как плод мечты или надежды, веры или вещего предчувствия, точного знания или вероятностного допущения, ожидаемое как испытание и укор, призыв и бесплодное томление. Отсюда – и особая поэтика: поскольку ожидаемое всегда, в силу своей не-явленности, есть недовоплощенное, еще не ставшее, до конца не открывшееся, оно неминуемо окрашивается в сумеречные тона отвлеченности, недосказанности, многозначительности. Конкретным оказывается лишь само ожидание, бесконечно усложняющееся в психологическом, метафизическом и религиозном анализе своего «бытия на границе». И рядом с ожиданием – столь же конкретные сомнения и бунт, укоры и смиренье, чувство бессилия и мечта о полноте жизни.
Разумеется, Гиппиус осознавала неизбежность упреков в «отвлеченности» и, одновременно, в излишней интеллектуальной «сложности» и своей поэзии, и своей прозы. Однако от своего пути она не отказывалась. Напротив, с вызовом утверждала свою правоту:
Мне мило отвлеченное
Им жизнь я создаю…
Это не было нарочитым «эпатажем благонамеренных современников», как кажется порой сегодня. Для Гиппиус речь шла о бесспорном: о новом душевном опыте, о переоценке ценностей в искусстве, о новом религиозном сознании. Соотношение сложности и простоты решалось ею не на уровне «стиля», но через верность своему духовному «местоположению», собственному взгляду, своему Ожидаемому и своему опыту ожидания. И от этой своей верности она не отказалась до конца жизни:
К простоте возвращаться – зачем?
Зачем – я знаю, положим.
Но дано возвращаться не всем.
Такие, как я не можем.
Несомненно, правы будут те, кто в этих словах увидит нечто большее, нежели переложение декадентского символа веры; безусловно, в них – еще и обращение к нам, читателям-потомкам: нерастраченная вера Гиппиус в памятливую многомерность живой и оттого всегда сложной культуры. В конечном счете именно энергией этой веры и живы для нас сегодня ее стихи, ее дневники, ее проза, ее критические статьи, ее мемуары – та видимая часть ее сложного мира, к которой мы можем прикоснуться уже здесь.
Другая часть, от глаз скрытая, однако, не менее сложная – биография Гиппиус. Опять-таки, и здесь сложность исходит не от внешних событий, не от приключенческих сюжетов, но от той духовной и творческой напряженности, с которой Гиппиус проживала всякий день, всякую встречу, всякое событие, – все, что она могла увидеть, находясь внутри своего темного магического кристалла.
Зинаида Николаевна Гиппиус родилась 8(20) ноября 1869 года в городе Белеве Тульской губернии. Ее отец, юрист по образованию и службе, происходил из обрусевшей немецкой семьи, переселившейся в Москву, где ее родоначальник открыл в Немецкой слободе первый книжный магазин. Мать – родом из Сибири. После ранней смерти отца в 1881 году от туберкулеза Гиппиус переехала с матерью сначала в Москву, затем – в 1885 году – в Тифлис.
Образование Зинаида Гиппиус получила домашнее: причиной тому были и служебные перемещения отца, и подозрения на наследственный туберкулез. Однако, при всей бессистемности учебных занятий, Гиппиус много читала, уже в семь лет писала стихи, вела дневники.
В 1889 году Зинаида Гиппиус вышла замуж за поэта, писателя и литературного критика Дмитрия Сергеевича Мережковского, с которым, по ее словам, они прожили «52 года не разлучаясь со дня свадьбы в Тифлисе ни разу, ни на один день». После свадьбы Гиппиус с Мережковским переезжают в Петербург, где начинаются ее знакомства с литературным миром столицы – с писателями А. Н. Плещеевым, Я. П. Полонским, А. Н. Майковым, Д. В. Григоровичем. Несколькими годами позже Гиппиус сближается с А. Л. Волынским, ведущим критиком «Северного вестника» (кстати, именно здесь, в декабрьской книжке журнала за 1888 год были впервые напечатаны ее стихи). В начале 90-х годов этот журнал возглавлял идейную борьбу молодых писателей-декадентов с засильем священных традиций шестидесятников. Вместе с прозой Д. С. Мережковского, поэзией А. М.Добролюбова и Ф. К. Сологуба, стихи Гиппиус были частью литературной борьбы за новое миросозерцание и новую эстетику. Именно с этого времени и закрепляется за ней образ поэтессы-декадентки, во имя «красоты зла» восставшей на высокие идеалы отцов.
Этот обывательско-фельетонный образ, уже много лет спустя после смерти Гиппиус,
