это случилось с Рабирием, над которым все еще висел дамоклов меч смертного приговора. Большинство сенаторов были трусливы и страшились будущего. Вот почему Цицерон снова встал и, не дав Силану закончить речь, вместо ответа Цезарю разразился новой тирадой против сенатора Катилины, который подвел их всех к краю пропасти, к новой гражданской войне.
– Я вижу, отцы-сенаторы, что вы все обернулись в мою сторону и устремили на меня свои взоры[96], – провозгласил Цицерон и принялся опровергать все, что утверждал Цезарь.
Чтобы развеять опасения тех, кто не желал в будущем предстать перед судом, как это случилось с Рабирием из-за убийства Сатурнина, Цицерон заявил, что ответственность за смертный приговор берет на себя он, и только он. Затем подчеркнул, что слова Силана о высшей каре для виновных подразумевают именно казнь. Силан, казалось, хотел что-то сказать, но Цицерон как председатель продолжал приводить свои доводы, на Силана даже не взглянув. Цицерон напомнил, что Гракхи и даже Сатурнин погибли из-за менее тяжких проступков, чем преступления Катилины и его приспешников. Наконец, глядя на Цезаря, он выступил против предложенного им пожизненного заключения. Он проявил обходительность, поскольку Цезарь только что назвал его справедливым человеком, но далее перечислил слабые стороны его предложения. По каким признакам будут выбирать италийские города, где должны содержаться обвиняемые? Будут ли эти города подвергаться штрафам, если не станут следить за заключенными должным образом? Если да, то каким? Согласятся ли города добровольно сотрудничать с Римом, или это испортит отношения с ними?
Все это казалось Цицерону сложным и трудновыполнимым. Он признавал, что пожизненное одиночное заключение – не менее суровое наказание, чем казнь, но считал, что оно сопряжено с множеством трудностей. А потому он вежливо отклонил предложение Цезаря. Кроме прочего, Цицерон мимоходом прошелся по Крассу за его отсутствие – в достаточно резких выражениях, поскольку тот не мог себя защитить, – но вскоре вернулся к главному вопросу: преступлениям Катилины и других заговорщиков. На сей раз он говорил долго и пространно, давая понять, что Катилина замыслил убийства многих людей, как присутствующих здесь сенаторов, так и прочих римских граждан, а заодно изнасилования и повсеместные грабежи, включая ограбления священных храмов. Наконец он напомнил, что Катилина и его приближенные уже объявлены врагами народа и перестали быть гражданами, в связи с чем им следует назначить казнь, и только ее.
У сенаторов все еще оставались сомнения, но Цицерон достиг своей цели: подавить чувствами рассуждения, противопоставить гнев разуму и здравому смыслу, которые Цезарь пытался воскресить в умах присутствующих. Цицерон знал, что охваченные негодованием сенаторы видят один кратчайший путь к выходу из сложившегося положения – смертную казнь.
Не обращая внимания на колебания отдельных сенаторов, Цицерон посмотрел на Катона. Тот, правильно истолковав его взгляд, встал и взял слово.
– Итак, после консулов, бывших консулов и преторов должен выступить я, плебейский трибун, – начал он достаточно громко, чтобы все обратили на него внимание. – К моему удивлению, patres conscripti, спор зашел настолько далеко, что настала очередь моей скромной особы. Должен признаться, я был убежден, что к этой минуте смертный приговор обвиняемым будет вынесен единогласно. – Он помолчал. – И не только вынесен, но и выполнен… Но среди нас присутствуют те, – он пристально посмотрел на Цезаря, – кто затейливыми речами и изобретательными, но от того не менее безумными доводами сеет сомнение в ваших сердцах. Patres conscripti, неужто мы в самом деле обсуждаем вопрос о том, кем являются задержанные – злейшими врагами Рима или обычными гражданами? Так ли это важно, если вспомнить, что происходит? Римское государство находится в смертельной опасности, у наших ворот стоит войско бунтовщиков, среди нас есть предполагаемые союзники вождя этого войска, и мы все еще решаем, что с ними делать? Буду откровенен: я бы понял, если бы спор сводился к тому, как умертвить несчастных, но предметом его является вопрос о том, заслуживают или нет эти предатели смертной казни, что кажется мне нелепой тратой времени и сил. Кто же они – граждане, находящиеся под защитой наших законов, а следовательно, могущие избежать казни, или враги государства? Напомню вам, что обвиняемые опасны для Рима и по отдельности, и вместе, а поскольку они опасны, следует стереть их с лица земли как можно скорее, без дальнейших проволочек и споров. Либо они, либо мы. Риму грозит гибель. Неужели вы не понимаете? Готовы ли вы погубить Рим или хотя бы подвергнуть его опасности ради спасения горстки подлецов? Смертная казнь, предложенная консулом Цицероном, – единственный выход. Отложите свои рассуждения о прочих карах для более спокойных времен, когда преисполненный ненависти, хорошо вооруженный враг не будет приближаться к нашим домам, землям и семьям. Забудьте о прошлом и будущем! Перестаньте думать о вчерашних или завтрашних примерах! Ради богов, займитесь настоящим! Во имя Геркулеса, спасите родину!
Катон сел.
Все посмотрели на Силана. Последний оставался на своей скамье и, похоже, раздумал пересаживаться к Цезарю. Несколько бывших консулов также потребовали слова и присоединились к Катону, поддержав предложение Цицерона о смертной казни для задержанных.
Цезарь встал и посмотрел на председателя. Он был не консулом, а всего лишь претором, и четких правил относительно того, сколько раз он может вмешиваться в споры, не существовало. Однако Цезарь был единственным, кто не поддержал предложение консула, и сенаторы, кроме его открытых противников, считали, что он имеет право высказаться перед голосованием. Цицерон предоставил ему слово.
Лабиен нахмурился и вздохнул. Он опасался, что настойчивое стремление друга предотвратить казнь союзников Катилины не сулит ему ничего хорошего.
Цезарь слегка поклонился в знак признательности Цицерону, сглотнул и возобновил изложение своих доводов:
– Patres conscripti, я знаю, как непросто устроить пожизненное заключение для преступников, распределив их по разным городам. Часто бывает трудно воплотить в жизнь наилучшее решение, в котором безжалостность по отношению к откровенному злу сочетается со справедливостью, направленной не только в настоящее, но и в будущее. Однако не следует отвергать такие решения по этой причине. Если потребуется, я готов настаивать снова и снова: мы решаем не только судьбу задержанных, но и подаем пример будущим поколениям. Собираемся ли мы предать задержанных римских граждан смерти и тем создать опасный образец для судей?..
Пока Цезарь излагал свои соображения, в Сенат прибыл раб и передал одному из служителей записку. Тот увидел имя сенатора, которому предназначалось послание, подошел к Лабиену и что-то шепнул ему на ухо, а затем передал ему сложенный папирус – «для сенатора Юлия Цезаря», как указал посыльный.
Лабиен уставился на папирус. Имя отправителя нигде не было указано. Это
