была записка личного свойства.
Во время заседания Сената римским сенаторам нередко передавали послания из дома или оттуда, где они вели дела. Как и в тот день, споры часто затягивались на несколько часов, а иной раз длились чуть ли не до вечера. Сенаторы занимались частными и торговыми делами и благодаря посланиям всегда имели последние сведения; отвечая на сообщения, они решали насущные вопросы, не покидая зала заседаний. А потому записка, адресованная Цезарю, сама по себе не была чем-то странным или предосудительным.
Разумеется, при обычных обстоятельствах.
Но Риму угрожал государственный переворот.
Цицерон, Катон и многие другие сенаторы наблюдали, как чиновник передал папирус Лабиену и как тот его не развернул. Цицерон счел это событие заурядным, но Катону оно показалось весьма загадочным.
– Послание, – сказал Катон на ухо Цицерону, – явно предназначено для Цезаря.
– Возможно, – согласился консул, по-прежнему не придавая этому особого значения.
Катон оживился и поделился своими сомнениями со служителем, принесшим папирус. Действительно, послание предназначалось для Цезаря.
Катона как громом поразило.
Он не стал советоваться с Цицероном, а вместо этого поднялся со скамьи и, не дожидаясь разрешения председателя, перебил Цезаря.
– Мне жаль прерывать выступление нашего сотоварища, – сказал он с явной иронией, – но заседание длится долго, и у всех нас имеются неотложные дела. У Цезаря тоже есть вопросы, требующие немедленного рассмотрения, – например, он только что получил записку, которая сейчас находится у трибуна Тита Лабиена.
Цезарь, чью речь прервал Катон, повернулся к Лабиену. Тот чуть заметно кивнул и показал папирус, на котором виднелось имя Цезаря, выведенное крупными, четкими буквами. Аккуратный почерк Цезарю был прекрасно знаком: он сразу узнал его и понял, от кого записка. Его глаза округлились. Какая смелость, какая дерзость, едва ли не безумие!
В любой другой день появление такого письма показалось бы ему забавным и волнующим, но в разгар прений, когда речь шла о жизни и смерти, оно выглядело несвоевременным и неуместным. Поглощенный ответом Цицерону, Катону и бывшим консулам, Цезарь не обратил внимания на него. Полностью сосредоточенный на своих словах и на том, как лучше их произнести, он не замечал входивших и выходивших из зала служителей.
Но все это уже не имело значения. Катон продолжил.
– Учитывая, что Цезарь – единственный, кто выступает не за смертную казнь, а за другую кару, – добавил он с кривой улыбкой, – он должен прочитать послание, а затем продолжить свою речь, если это не касается неотложных вопросов.
Но Цезарь не собирался читать записку. Ни время, ни место к этому не располагали.
– Полагаю, наши споры о жизни или смерти, о том, казнить бунтовщиков или отправить их в пожизненное заключение, намного важнее любых личных дел, – ответил он. – Я займусь посланием, когда заседание закончится.
– В этом нет никаких сомнений, – с готовностью согласился Катон. – Обсуждение важнее всего. Вот почему мне любопытно, что… или кто настолько важен, чтобы обратиться к Цезарю именно в разгар наших споров?
Наивный Лабиен не задумывался о том, кто отправил записку и насколько неуместно ее появление.
Цезарь, приоткрыв рот и прижав кончик языка к зубам, не шевельнулся и не проронил ни слова.
Все уставились на него.
Цицерон, который не сразу понял, с какой стати Катон прервал прения из-за какой-то частной записки, наморщил лоб. В ее доставке не было ничего примечательного, но нежелание Цезаря читать ее при других сенаторах, не сводивших с него глаз, выглядело необычно.
Протиснувшись между остальными, Катон вскоре оказался в середине зала, оглядел присутствующих и заговорил снова:
– Странно, что сенатор Юлий Цезарь отказывается прочитать полученное сообщение, хотя мы готовы его подождать. Вас это не удивляет, patres conscripti?
Многие закивали.
Цезарь закрыл рот и потер подбородок. Его загнали в тупик, но он еще не понимал, насколько безвыходно его положение.
Сообразив, что послание смутило друга, Лабиен опустил проклятый папирус на колени и нервно теребил в руках, словно тот жег ему кожу.
– Ты по-прежнему молчишь и отказываешься зачитать нам записку, Гай Юлий Цезарь? – продолжил довольный Катон.
Было очевидно, что он нравится сам себе. Он наслаждался чудовищной нелепостью положения, в которое ему удалось поставить своего противника. Он знал, что оптиматы не сводят с них глаз. Если бы кому-нибудь удалось высмеять или унизить Цезаря, вождя популяров, это сильно повысило бы его авторитет в глазах большинства сенаторов-олигархов.
– Записка не имеет никакого отношения к предмету обсуждения, – возразил Цезарь, и в голосе его прозвучал вызов. – И у меня нет неотложных дел, которыми я срочно обязан заняться. Прочту позже, когда мне захочется.
Широкая улыбка внезапно исчезла с лица Катона. Заявление Цезаря он воспринял как отчаянный оборонительный ход, а не как проявление подлинной силы, и потому перешел в наступление:
– Нет, Цезарь, ты прочтешь эту записку не тогда, когда тебе захочется. Ты прочтешь ее тогда, когда скажу я, а именно здесь и сейчас, и, что еще важнее, перед всеми сенаторами.
Цезарь собрался возразить, но Катон поднял обе руки и посмотрел на скамьи оптиматов: сидевших на них сенаторов явно терзало любопытство.
– Я скажу вам, почему Цезарь не хочет ее читать, – с яростью продолжил Катон; он походил на разъяренного волка, вцепившегося в добычу и не желающего ее отпускать. – Он не желает ее читать, потому что записка написана одним из сообщников Катилины, которых мы не успели задержать, – Манлием, начальником его войска, а может, и самим Катилиной. Говорю вам, Гай Юлий Цезарь – приспешник Катилины. Цезарь вместе с ним готовит государственный переворот, будучи одним из заговорщиков, записка же содержит указания Катилины относительно того, как должно проходить заседание и как спасти его союзников от смерти. Чем иначе объяснить настойчивое желание Цезаря любой ценой предотвратить казнь приближенных Катилины? Что ж, желание их спасти вполне понятно: Цезарь – один из них. Эта записка свидетельствует о союзе Цезаря с Катилиной, и именно по этой причине Цезарь не хочет ее читать. – Катон повернулся к нему. – Но я, Марк Порций Катон, призываю тебя, Гай Юлий Цезарь, зачитать это послание здесь и сейчас и показать его всем нам. И не стоит сегодня обсуждать вопрос, надо ли обречь на смерть тех пятерых, которые содержатся в Туллиануме. Не исключено, что сегодня нам предстоит решить, надо ли обречь на смерть Гая… Юлия… Цезаря.
Катон загнал Цезаря в самое что ни на есть безвыходное положение.
Лабиен посмотрел на записку; он не мог поверить тому, что слышит. Его друг был способен на многое, но не на союз с таким продажным и непредсказуемым деспотом, как Катилина. Цезарь не мог сделать
