Чатем.
Баартман сошла на берег, одетая в то же платье служанки и башмаки из сыромятной кожи, в которых покинула Кейптаун[71]. Едва ли во время путешествия эта убогая одежда могла защитить ее от суровых ветров и соленых брызг. В компании Данлопа и Цезарса женщина дилижансом отправилась из Чатема в Лондон. Все трое тряслись по Старой Кентской дороге. Новоиспеченные предприниматели везли с собой полный африканских товаров сундук, поверх которого была пристегнута вонючая шкура жирафа — еще один предмет на продажу.
К концу лета карикатурные изображения Баартман были расклеены по всему Лондону: они появились на улицах, фасадах лавок и газетных киосках[72]. Ее рисовали стоящей в профиль, чтобы подчеркнуть огромный зад, высокий и круглый. На рисунках женщина практически обнажена, на ней только традиционные украшения, грудь она прикрывает рукой. Изо рта у нее торчит трубка, из которой поднимаются колечки дыма. Большими жирными буквами на плакате написано: «Готтентотская Венера только что прибыла из глубин Африки! Величайший феномен, когда-либо показанный в нашей стране! Пребывание Венеры в Метрополии будет недолгим!»[73]
Первое выступление Саарти Баартман состоялось на Пикадилли, 225. Именно там организовывались разнообразные «шоу уродов» — выставки, на которых демонстрировали детей-альбиносов, так называемых сиамских близнецов и великанов[74]. Пикадилли была местом, куда лондонцы приходили познавать странность и новизну все более расширяющегося мира, местом, где смешивались наука и разврат, где собирался весь город, от бедных ирландских иммигрантов-трубочистов до богачей. Это был новый тип публичного пространства, объединявшего самую разношерстную публику в совместном акте унижения таких, как Саарти.
Ежедневное представление начиналось всегда одинаково: Саарти Баартман выходила на ярко освещенную сцену из-за бархатного занавеса. На ней не было корсета или белья — только обтягивающее, в цвет кожи трико[75]. Сквозь прозрачный материал отчетливо были видны соски. Лондонская The Times так описывает это зрелище: «Цвет трико сколь возможно приближен к цвету кожи Венеры. Костюм изготовлен так, чтобы демонстрировать сложение тела, и зрителей даже приглашают исследовать особенности ее форм»[76].
Баартман должна была иметь как можно более «африканский» вид, поэтому на нее надевали бусы из скорлупы страусиных яиц, звенящие браслеты и манжеты из страусовых перьев — все украшения были привезены из Африки, но не все они были кой-коинские. Еще Саарти носила свое небольшое ожерелье из черепахового панциря — традиционный подарок кой-коинским девочкам по случаю их первой менструации и одна из немногих вещей, которые останутся с ней на всю жизнь. Талия Баартман была стянута изысканным поясом. Он должен был подчеркнуть ту часть ее тела, которую, как было известно антрепренерам, лондонцы желали увидеть больше всего. Цезарс и Данлоп постарались, чтобы большой зад Саарти был хорошо виден, но ее гениталии соблазнительно прикрывал кожаный передничек, который вызывал в памяти описания кой-коинских женщин, написанные европейскими путешественниками. Саарти часто заставляли курить трубку[77].
Зал был набит дамами с бантами в волосах и мужчинами в высоких воротничках. Зрители вытягивали шеи, чтобы разглядеть Баартман получше. Цезарс водил ее по сцене, командуя по-голландски: повернись, присядь, пройдись[78]. Потом женщина пела кой-коинские песни, аккомпанируя себе на гитаре, и танцевала — возможно, это была попытка Цезарса и Данлопа придать сальному зрелищу хотя бы какую-то этнографическую ценность. В конце готовых раскошелиться зрителей приглашали пройти к сцене и за дополнительную плату потрогать попу Саарти, ущипнуть ее за зад, чтобы убедиться, что он настоящий, или потыкать в него зонтиком. Эта женщина была тем, что нужно публике: телом, над которым можно глумиться, антропологическим образцом, который можно изучать, объектом желания — символом, значения которого легко контролировать. Когда зрители порой взвизгивали от восторга и ужаса, Саарти хмурилась.
Как и рассчитывал Данлоп, шоу быстро приобрело популярность. Сообщения о представлении то и дело появлялись в газетах, и вскоре Баартман начали приглашать на закрытые вечеринки. На Пикадилли приходили и мужчины, и женщины, черные и белые, богачи и бедняки. После выступления за Саарти приезжал экипаж, который увозил ее в дом какого-нибудь герцога или лорда. В роскошной гостиной она демонстрировала свое тело и пела высшей лондонской знати. По выходным женщина вместе с двумя мальчиками-африканцами прислуживала Данлопу и Цезарсу, готовила и убирала. Ее дни были долгими и, скорее всего, одинокими. Неотъемлемой составляющей успеха шоу было то, что никто не рассматривал Саарти Баартман как личность, поэтому ее общение с людьми было строго ограничено.
Вскоре газеты стали сообщать, что на представлениях Готтентотская Венера выглядит заметно расстроенно и сердито. Однажды она попыталась ударить зрителя гитарой, в другой раз жалобно вскрикнула и вздохнула. «Она часто испускает глубокие вздохи, тревожна и взволнованна, стала угрюмой»[79], — писала лондонская The Times. Баартман протестовала как могла, но протест лишь усилил ее популярность. В представлении появился новый мотив — оно стало демонстрацией отношений господина и раба в «естественной» иерархии рас. Публика охотно верила Цезарсу, когда он рассказывал, что Баартман — «дикий зверь», которого нужно обуздывать ради его же блага[80].
Аболиционисты, услышав о Саарти Баартман, встали на ее защиту[81]. Захария Маколей, один из самых знаменитых участников аболиционистского движения в Британии того времени, был возмущен: «Иностранец, и к тому же женского пола, в рабстве хуже египетского!»[82] Рабство было запрещено три года назад, писал он, но вот сейчас, прямо среди нас живет рабыня, и ее нужно спасать. Для Маколея и аболиционистских организаций, с которыми он сотрудничал, история Баартман стала тестовым сценарием решения проблем, о которых они спорили десятилетиями. Однако всецело встать на сторону Саарти им было непросто. В большинстве своем аболиционисты были религиозными людьми, склонными к христианскому морализаторству, и имели строгие взгляды на секс и «порок». Пусть Саарти Баартман и была рабыней, проигнорировать тот факт, что она одновременно является большим источником соблазна, они не могли.
К октябрю 1810 г. на страницах лондонских газет разгорелась общественная дискуссия. Свободна ли Баартман? Или она рабыня? Из описания женщины, напечатанного в The Times, следовало, что правилен второй вариант: «Готтентотку вывели на сцену, как дикого зверя, и велели ей пройтись взад и вперед, зайти в клетку и выйти из нее — скорее как медведю на цепи, чем как человеческому существу»[83]. Петер Цезарс к тому времени принял решение съехать с квартиры и больше не участвовать в шоу, поэтому Маколей обратился к Данлопу, требуя от него документов и свидетелей из Кейптауна, которые подтвердили бы, что Саарти Баартман, как утверждается, находится в Лондоне легально и по своей воле.
