которым Джон когда-то носился по саду за кузенами, сложенный дождевик и маленькая пластиковая папка с картинкой – желтым цыпленком. В папке оказалось аккуратно сложенное свидетельство о рождении. На первый взгляд – настоящее, хотя Джон и знал, сколько за похожее «настоящее» платят умельцам баро Иессея. Мать – Мира Терах. В графе «отец», как он и ожидал, прочерк. Школьного табеля в папке не оказалось, и этому Джон не удивился. Зато выпала вырезка из газеты с фотографией: Джон в новенькой форме обнимает темноволосую девушку и солнечно улыбается. «Новое увлечение принца? – гласила статья. – Мира Терах, дочь отставного военного, была несколько раз замечена в обществе самого завидного жениха Гибеи…»
Джон долго разглядывал поблекшее, полустершееся фото, радостную девчушку и собственную фальшивую улыбку. Это были времена перед самой войной, когда выпускники Академии знали, что отправятся из альма-матер прямо на фронт. Вот и глушили страх как могли. С тех времен и потащилась за ним репутация бабника. И вряд ли он тогда был в состоянии отличить эту Миру от еще сотни таких же Мир, Барбар, Этель или Марий.
И ведь он всегда старался быть осторожным… но, видно, один раз сглупил, а одного раза всегда хватает.
С его-то счастьем.
Детей ему предъявляли и раньше – многие пытали свое счастье во дворце, но обычно с ними разбирались отцовские слуги. А когда ребенок – вот, здесь, с шиной на ноге, он становился материальным. Настоящим.
Джон осторожно сложил содержимое в рюкзак, оставил его на кровати и пошел к яме, проверить пленных. Их охраняли сержант Рейли и недавно принятый в банду неразговорчивый детина с глазами навыкате. Одного бы его Джон дежурить не оставил – слишком недолго парень пробыл в отряде, – но надеялся, что при Рейли чудить он не будет.
Джон уверился, что пленных кормили и выводили куда надо, и отправился дальше, как обычно по утрам. Док насмехался: его высочество, мол, изволят обходить свои владения. Но Джон втайне так и чувствовал: лагерь был его, в отличие от дворца, где из всей роскоши ничего по-настоящему ему не принадлежало. Даже он сам, если подумать.
Он до сих пор не мог понять, отчего ребята из гвардии пошли за ним.
Втайне он давно считал себя мертвецом – еще с того момента, как стоял в тронном зале после переворота, слыша грохот солдатских сапог на лестницах. В тот момент его жизнь оборвалась. Не стало Джона Бенджамина, пусть непутевого, но все же принца Гибеи. Но сказать ребятам, что они спасают мертвеца, у Джона не хватило духу. И до сих пор не хватало, потому что бойцы его – живые, храбрые – упрямо не желали бросать командира.
Все они попали в гвардию за примерную службу и могли рассчитывать на приличную должность – если бы затаились, позволив королю забыть, что когда-то состояли при его сыне.
Вместо этого они обретались здесь, с Джоном, в горах, на полуголодном пайке и без всякого будущего.
Джон как будто слышал презрительный голос отца: «Все еще в игрушки играешься, сынок». Именно это они тут и делали – изображали робингудов. А на то, чтобы сыграть во взрослую игру – собрать людей, повести на столицу, выкурить наконец Гидеона из дворца, – нужно настоящее войско и настоящие деньги, а еще – подлинная ненависть к Гидеону. Когда-то Джон весь горел ею – это и толкнуло его на переворот. Но с тех пор она улеглась.
Их до сих пор не поймали – видно, короля устраивало до поры до времени, что непокорный сын завяз в бесконечной и неблагодарной войне с остатками хефашских войск. Король явно полагал, что в горах Джону и придет конец – не понадобится самому марать руки. А может, местные структуры ждали, пока отряд достаточно расслабится, – и ведь наверняка дождутся.
Любой нормальный повстанец столковался бы с Хефасом. С той стороны достаточно охотников поквитаться с Гидеоном, которым будет все равно, кто их ведет. Но Джона до сих пор передергивало от хефашского акцента – после войны. Да и начали они со схватки – случайно подслушали по радио, что кто-то из «детей Пророка» напал на гибейский блокпост, расстрелял охрану и увел оружие. За хефашами отправили полицию, но Джон с ребятами нашли их раньше – так и обзавелись автоматами.
Сами они армию старались по возможности не трогать. Никакого особого правила тут не было, просто одно дело – нападать на гээсбэшников или ленивую местную полицию, а другое – на ребят, с которыми ты, может статься, не так давно делил окоп. Вдобавок начальник здешнего военного округа был единственным в провинции, кто что-то соображал и пытался хоть как-то бороться со здешним… хаосом.
После того как они пару раз встречали с оружием хефашские банды, у местного населения Джоновы боевики стали почти героями. Хорошо – одним запугиванием лояльности не добьешься. Тем более здесь, на границе, где почти не осталось целых домов и где даже дети умеют вычислять по свисту снаряда, откуда и куда прилетит.
Недостаточно того, чтоб люди боялись тебя сдать, – нужно, чтобы им самим этого не хотелось. Так учил когда-то желторотого кадета Бенджамина ныне покойный лейтенант Монтелл. Их тогда отправили на самую границу, в пустынные территории, где жителей не волновало, какое у них теперь гражданство. Даже почтовые ящики были выкрашены по-разному, у кого-то в цвета Гибеи, у кого-то – в хефашские.
– Вы меня поблагодарите, – вещал летеха, куривший в тенечке, пока его подопечные раскапывали заваленный колодец. – Я вас учу, как не схлопотать от здешних пулю в спину, когда будете возвращаться из кабака.
Джону казалось, что от местных можно огрести разве что пастушьим рожком по голове, но он помалкивал. Пулю Монтелл все-таки схлопотал – правда, не от приграничников, а от своих, но его наука Джону пригодилась.
Здесь им тоже иногда приходилось чинить колодцы или потихоньку восстанавливать дома, спустившись в город. Ребята это называли «штукатурными нарядами» и были от них не в восторге – но на еду хочешь не хочешь, а надо было зарабатывать, а Джон не желал идти в кабалу к баро Иессею. И потом, нужно же укреплять связи с местными… Работали когда за деньги, когда за еду для общей копилки. А когда и бесплатно – что спросишь со вдовы с маленькими детьми? Она бы, может, и готова была заплатить единственной своей валютой, но трогать женщин Джон своим запретил. Сказал, что лично отстрелит виновнику руки и все остальное, что к женщине потянется. Из какой-то гордости Джон пытался сохранить хотя бы остатки гвардейского кодекса. Вдобавок у обиженных всегда могут найтись родственники
