Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Итак, вот некоторые из идей Манна. Когда-то Современность (модерн) отождествляли с просвещением и прогрессом. После холокоста стало окончательно ясно, что это иллюзия. Современность несет с собой проявления бесчеловечности, которые в досовременных обществах были немыслимы. На сегодня этот тезис не только бесспорен, но и тривиален. Впервые выдвинутый Теодором Адорно и Максом Хоркхаймером в «Диалектике просвещения» (1944), он был развит во множестве работ, самой яркой из которых стала упомянутая выше книга Зигмунта Баумана. Поэтому Манн идет дальше, увязывая геноцид не просто с модерном, а с сопровождающей последний формой политического устройства — демократией. Он утверждает, что кровавые этнические чистки, включая геноцид, имеют отношение к сути того, что называется демократией.
Рассмотрим, какие доводы Манн приводит в пользу этого утверждения. Они носят преимущественно исторический характер (недаром автор позиционирует себя как исторического социолога). Что касается аргументов собственно теоретического свойства, то они подчинены историческому изложению, вплетены в его ткань так, чтобы читатель сам сделал нужные выводы. Манн редко заходит на территорию теоретической однозначности, политической теории и политической философии, ограничиваясь общими отсылками к классикам — в частности, к знаменитому пассажу из «Демократии в Америке» Алексиса де Токвиля о «тирании большинства». Из современных авторов Манн видит единомышленника в Андреасе Виммере, несколькими годами ранее выпустившем книгу «Националистическое исключение и этнический конфликт: тень современности»[163].
На мой взгляд, теоретические аргументы Манна вряд ли можно счесть убедительными.
Во-первых, они не всегда безукоризненны с чисто логической точки зрения. В самом деле, как следует понимать такое высказывание: «Феномен кровавых чисток современен — потому, что он представляет собой темную сторону демократии»?[164] Современность феномена этнических чисток, их принадлежность модерну — это более или менее очевидный факт[165]. Но где очевидность того, что он вытекает из демократии? Если между демократией и этническими чистками существует связь, то носит ли она каузальный характер?
Во-вторых, бросается в глаза, что значение понятия «демократия» на страницах книги остается размытым. Автор — похоже, намеренно — не проводит различия между демократией как идеалом общественного устройства (идеалом равенства) и демократией как формой правления. Одно дело — горизонт общественных ожиданий, и совсем другое — институционализированное государственное устройство. Манипулирование этой многозначностью термина «демократия» и дает Манну возможность вбросить в академическое поле столь цепляющий внимание тезис.
Обратимся, однако, к историческим аргументам автора. Первые примеры этнических чисток дают поселенческие общества Северной Америки и Австралии. То, что сделали европейские переселенцы в XVII–XVIII столетиях с коренным населением этих территорий, было, по сути, геноцидом или действиями на грани геноцида. Между тем несомненно, что общества, осуществившие геноцид, были устроены демократически. Массовое этническое насилие в посткоммунистической Югославии развернулось тогда, когда у народов, прежде угнетенных авторитаризмом, появилось право голоса. За этническими чистками 1990‐х годов стояли демократически избранные правительства республик, возникших на развалинах СФРЮ. Этим, правда, историческая очевидность тезиса о связи этнических чисток с демократией едва ли не исчерпывается. Ведь большая часть этнических чисток — как анализируемых в книге Манна, так и упоминаемых им вскользь — была проведена отнюдь не демократическими режимами. Ни Османская империя (геноцид армян), ни царская Россия (изгнание черкесов после Кавказской войны и еврейские погромы), ни кайзеровская Германия (геноцид народа гереро в Западной Африке), ни нацистский Третий рейх, ни его пособники в Восточной Европе, ни Руанда накануне гражданской войны 1994 года демократиями не были. Манну это, разумеется, известно. Отдает он себе отчет и в том, что коммунистические режимы в СССР, Китае и Камбодже также нельзя назвать демократиями.
Тем не менее Манн считает нужным отметить, что массовым уничтожениям во всех случаях предшествовало демократическое движение. Младотурки начинали с веры в возможность полиэтнической республики, основанной на принципах веротерпимости; большевики искренне считали, что власть, которую они захватили в 1917 году, есть выражение воли народа; китайские коммунисты в конце 1940‐х годов и красные кхмеры в Камбодже в начале 1970‐х опирались на революционный подъем масс, а значит, на демократическое движение. Последовавшие затем кампании массового террора были результатом краха революционных проектов, неудачей процесса демократизации. Отсюда и вытекает вывод Манна: чистки (впрочем, по классовому, а не по этническому признаку) в сталинской России, маоистском Китае и полпотовской Камбодже, равно как и геноцид армян в Турции в 1915 году, связаны с демократией хотя бы потому, что представляли собой ее извращение.
И здесь мы упираемся в принципиально важный пункт: речь идет не о демократии, а о демократизации, не об имплицитном свойстве данной формы правления, а о провале усилий эту форму установить. За исключением случая с европейскими колонистами (или, скажем прямо, колонизаторами) в Северной Америке и Австралии, все рассматриваемые Манном сюжеты — это истории о несостоявшемся демократическом государстве[166], о неудаче попыток установить политико-правовой порядок, основанный на принципе народного представительства и народного волеизъявления. Поэтому эффектная сентенция Манна о том, что «демократия убила Югославию», не попадает в цель. Югославию убила не демократия, а нечто совсем иное. Ее убил хаос, воцарившийся в результате коллапса авторитарного режима. На развалинах федерации, созданной Тито и утратившей привлекательность для граждан в 1980‐х годах, возникло несколько центров силы (подчеркнем, не только политической, но и военной), вступивших в борьбу за контроль над территорией. В условиях хаоса можно вести речь лишь о беспощадной борьбе за власть, об устрашении и циничных манипуляциях, но никак не о демократической власти. Короче говоря — об анархии и популизме, а не о демократии. Стало быть, здесь тоже необходимо уточняющее различение между демократией и демократизацией.
ТЕОРИЯ И ЭМПИРИЯИсточник этнически мотивированного насилия Манн усматривает в перетолковании «демоса» в «этнос». Если народ понимается не как гражданско-политическое сообщество, а как органическое целое, то отсюда необходимым образом вытекает подозрительное отношение к тем группам, которые к этому органическому целому не принадлежат. Если наш народ — это своего рода коллективная личность, то соседний народ, с которым мы находимся в напряженных отношениях, — это другая коллективная личность, наделяемая самыми несимпатичными чертами. Разумеется, идей самих по себе недостаточно для того, чтобы случилось массовое насилие и тем более кровопролитие. Но идеи радикального этнонационализма служат приглашением к социальному исключению тех, кого считают этнически чуждыми элементами, почвой, на которой произрастают семена отчуждения и ненависти. В
- Меж двух вулканов. Боевые действия в центре Бородинского поля (Бородино. Хроника сражения) - Андрей Попов - История
- Полиция России. История, законы, реформы - Иван Тарасов - История
- Политическая история Первой мировой - Сергей Кремлев - История
- Движение Талибан: социально-религиозные аспекты деятельности сообщества - Горунович Михаил Владимирович - История
- Расовые мифы нацизма. Врага надо знать! - Владимир Родионов - Культурология
- Тирания Я: конец общего мира - Эрик Саден - Обществознание / Публицистика
- Трансформации образа России на западном экране: от эпохи идеологической конфронтации (1946-1991) до современного этапа (1992-2010) - Александр Федоров - Культурология
- Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России - Шейла Фицпатрик - История
- История Христианской Церкви I. Апостольское христианство (1–100 г. по Р.Х.) - Филип Шафф - История
- Социально-политическая борьба в Русском государстве в начале XVII века - Руслан Скрынников - История