про Азиза. Его не спрятать было. Валентин поглядывал на молча сидящих «странников» и почему-то был уверен, что эти не заложат. Лицо матери невольно вызывало симпатию. Ася увидела его взгляд, улыбнулась вежливо, получилось все равно тяжело. Хлебнула, похоже, бабенка горюшка, — чувствовал Валентин, подергивая вожжи.
В доме Романовых все было иначе, чем последний месяц их жизни по енисейским деревням. Чисто, светло, нормальная еда, мытая посуда, ни мух, ни тараканов. Ужиная, Ася разглядывала милых Романовских ребятишек и забывала о своей беде. Отвечала на расспросы о Москве, выпила с Анной наливки из голубики. Она впервые за много дней оказалась в безопасности, и в ее поврежденную голову пришел новый обман, что ее главная беда тоже временная и вскоре все изменится.
Валентин определил их в летнюю кухню. Настелил на полу овчин, натопил...
Ночью с Асей случился срыв, ее трясло, она рыдала и не могла остановиться. Давила рыдания, но они душили, рвались и рвались из разорванной души. Коля сидел рядом, обнимал, гладил мать и испуганно хватал ее руки, впивающиеся в лицо и волосы. Бормотал какие-то слова. Опухшая от слез, она вдруг замирала, дышала тяжело, не видела, не признавала сына, отталкивала его руки или вдруг хватала и исступленно прижимала к себе его голову. И опять давилась страшными немыми слезами. Коля боялся, что она что-то сделает с собой.
Романов выходил ночью покурить и все слышал. Постоял, соображая, но заходить не стал. Утром, когда Ася ушла с Анной на Енисей полоскать белье, он зашел в летнюю кухню. Принес дров, помог Коле растопить плиту.
— Не замерзли, спали?
— Спасибо, тепло было... — они встретились глазами, и Коля понял, что Валентин все слышал.
Романов присел к столу, достал папиросы, подкурил. На столе сушились подмокшие вчера Колина и Севина метрики. Валентин взял, разглядывая скукожившиеся бумажки:
— Что с матерью?
Коля молчал, опустив голову, руки его подрагивали, и он, не удержавшись и презирая себя за слабость, заплакал. Стоял, кусая губы, а слезы текли и текли. Он стирал их и не мог остановиться. Ему хотелось рассказать все, как было, этому молчаливому дядьке, но он обещал матери молчать.
Романов, чтобы не смущать, тоже не глядел на пацана, думал об Асе, глаза сами, нечаянно, читали свидетельство о рождении Горчакова Николая Георгиевича... Валентин чуть нахмурился, соображая, разглядел Колю с любопытством и уже с явным интересом взял Севину метрику. Взлохматил волосы большой рукой:
— У тебя отец не сидит?
Коля замер, вытер слезы, не знал, что отвечать. И вдруг почти нечаянно ответил:
— Да.
— В Ермаково?
— Мы не знаем... — Коля успокаивался. — А вы его знаете?
— Похоже на то. Крепкий такой дядька моих лет... со шрамом вот здесь, в очках... Да ты на него похож!
— Я его никогда не видел, только на фотографиях...
— Это он. Горчаков Георгий! Он вас тоже не видел! — Валентин, пораженный, разглядывал сына Горчакова. — Он мне говорил про вас! Так вы к нему... А где младший?
И Коля все ему рассказал. Про гибель Севы Валентин дотошно выспросил, как будто собирался искать его в Якутах.
— Да-а-а, — вздохнул тяжело Романов, давя в пепельнице папиросу, — наделала твоя мамаша...
— Что наделала?
— Да все! — сказал с сердцем. — Куда ехала?! Вот бабы!
Он достал новую папиросу, но не прикуривал, сидел, хмуро что-то соображая:
— На таких бабах, однако, мир и держится... — вывел, сокрушенно качая головой.
Он еще посидел молча, словно примиряясь с гибелью Севы, крякнул с досадой:
— Да-а-а! Ну ничего, — хлопнул себя по коленям, — доставим вас зэка Горчакову в сохранности.
Вечером Ася, Коля, Валентин и Анна сидели в летней кухне и тихо беседовали. Ася молчала вежливо и безразлично. То, что Романов знал Геру, убило ее окончательно. Она не плакала, но едва дышала. Анна заварила ей мяты, темный горьковатый настой стоял в стакане. Романов считал, что они должны остаться до весны... а там уже смотреть. Ася его слушала и не реагировала.
Все ее прежние мысли о Горчакове, о том, что он не может увидеть своих детей, уже лишились смысла. Никакие самые прекрасные идеи и мечтания не стоили жизни их сына.
Так и потекли ее дни. Странные, как в тумане, не оставляющие следа. Она жила, что-то делала, ела и даже улыбалась, но все было безжизненно. Ее жизнью была черная лунная ночь 29 октября. Ее надо было отменить. Иногда она чувствовала, что это возможно, ведь это было совсем недавно, а он не прожил и шести лет... Он не мог умереть так рано!
Это была глубинная истерика, страшная своей тишиной и одиночеством.
Времена открытого и страшного горя, когда слезы могли прорваться в любой момент, сменялись полным отупением. В такие моменты она задумывалась и ей казалось, что она не помнит о Севке. Совсем не помнит, как будто вообще ничего не было. Но чаще бывало так, что среди обычных занятий — стоит чистит картошку — голова Аси вдруг начинала несогласно качаться из стороны в сторону.
— Нет, нет, нет, нет, нет... — сдавленно шептали губы, — не-е-ет! — и слез уже было не удержать, она уходила, чтобы ее не видели.
В один из таких моментов Анна крепко обняла ее за плечи:
— Не стесняйся меня, Ася... — улыбнулась сквозь собственные слезы. — И Валю не стесняйся, он очень за тебя переживает.
Валентин как-то подошел. Она сидела на его лавочке над белым, залитым солнцем пространством большой реки. Закурил. Присел рядом на корточки:
— Я когда своих искал, сюда приехал, — он помолчал, щурясь, на слепящий снег. — Сердце чуяло беду, конечно, писем от них давно не было, но надеялся, подарки берег. С катера сошел — и как бревном по башке: околели, говорят, мужик, на кладбище их ищи. Там и нашел... Первый год самый тяжелый был, как праздник какой, я про них вспоминаю... на Рождество, помню... выпил лишнего, ушел на берег в одной рубашке, сел и думаю: пусть! Может, повидаюсь с ними... — Валентин бросил бычок. — Забыть ты его не забудешь, по-новому привыкнешь с ним быть, вот что хочу сказать!
Ася вежливо кивала, но видно было, что думает о другом.
Вечером сидели за большим столом, лепили пельмени. Анна с маленькой Рутой скалкой раскатывали тесто. Васька с Петькой рюмками давили кружочки. Ловчее всего лепил Азиз, все его хвалили, и
