Глава первая
Детство
Умань это маленький город на Украине на полпути между Киевом и Одессой. История Умани восходит к 1616 году. Тогда это небольшое местечко с населением около шести тысяч человек находилось в руках Польши. В 1654-м, как говорится в одном российском источнике, “все население присягнуло на верность России.” На протяжении своей истории Умань неоднократно переходила из рук в руки: от польских шляхтичей в руки запорожского казачества и – наконец окончательно – под российскую власть. По своему составу город довольно четко разделялся на две половины – христианскую и еврейскую. В 1847 г. население Умани составляло 31016 человек, из них – 17945 евреев. Это соотношение сохранялось и позже, почти до самого начала Второй мировой войны, когда общее число жителей выросло до 40 тысяч. В начале войны жертвами нацистов стало около 17 тысяч евреев из Умани и соседних населенных пунктов. К концу 60-х годов в Умани проживало около тысячи евреев. В 50-х годах была закрыта последняя синагога, на месте еврейского кладбища начали строить жилые дома, но хасиды-паломники к месту бывшей могилы рабби Нахмана все изменили. В 90-х годах в Умани вновь была возведена синагога, и открылся бет-мидраш. Tеперь город стал мировым центром хасидского паломничества.
Ко времени моего рождения Умань была типичным провинциальным советским городом. Небольшая промышленность – два-три заводика, кустарно-промышленные артели, птичий комбинат – в начале тридцатых годов была расширена: построили завод гуттаперчевого сырья (что за слово! кто знает сегодня, что такое гуттаперча?), мотороремонтный комбинат, появилось несколько техникумов и профессиональных училищ и вскоре открылось даже два института: сельскохозяйственный и педагогический. К 1941 году в городе было шесть больниц, городская и детская поликлиники. Постепенно в Умани складывался маленький слой интеллигенции, в основном, состоявшей из врачей и преподавателей. Из этого источника и формировался круг друзей моих родителей.
Я родился 16 июля 1930 года в семье врача. Мой отец, Натан Мейерович Тутельман (1891–1937), получил медицинское образование в Лейпцигском университете, из чего можно сделать вывод, что семейство его родителей было достаточно зажиточным. Наша ветвь Тутельманов, возможно, происходит из Белой Церкви (во всяком случае, в Белой Церкви родился мой отец и там жила вся его семья). Другие Тутельманы, наши родственники со стороны деда, с которыми почему-то не поддерживались близкие отношения, были из Могилева-Подольска.
Среди могилевских Тутельманов легендой для меня был мой двоюродный дядя Самуил, или Самуильчик, как его называли в семье. Я знал о нем из рассказов киевских кузенов Абраши и Эммы. Самуил Яковлевич Тутельман был крупной фигурой в мире большого искусства в России начала века: в течение многих лет он в качестве импресарио представлял Федора Шаляпина. В книге “Лицо и маска” Шаляпин с нежностью упоминает Самуила Тутельмана, который в дореволюционной России был чем-то вроде русского Юрока. “Ты знаешь, чем еще прославился Самуильчик? – сказал мне как-то мой двоюродный брат Абраша. – Он первый привез в Россию негритянскую джазовую певицу”. И Абраша заговорщически и двусмысленно подмигнул. Можно представить, какое скандальное впечатление на добропорядочных Тутельманов произвели связи Самуильчика с богемой мира искусства, олицетворенного в данном случае джазовой певицей, и какой – черной, и откуда – из Америки. В семье ходила легенда о поездке знаменитого скрипача Ефрема Цимбалиста к Самуилу Тутельману в Могилев. Для меня эти рассказы были полны очарования, тайны и особого внутреннего смысла: в те годы я уже занимался пением, и Самуил Тутельман как бы подтверждал мою неизбежную, унаследованную, уходящую далеко в корни моей семьи судьбу музыканта.
Недавно я узнал, что в двадцатые годы С. Я. Тутельман был директором Харьковской филармонии. Об этом упоминает дирижер Николай Малько в своем письме к Б. Л. Яворскому в связи с историческим исполнением Первой симфонии Д. Шостаковича в 1926 году в Харькове, где двадцатилетний композитор выступал также как солист в Первом фортепианном концерте Чайковского. К тому времени симфония Шостаковича прозвучала только в Ленинграде и Москве, и от директора провинциальной филармонии требовалась немалая смелость для ее включения в программу симфонического сезона. Упоминает Самуила Тутельмана и Сергей Прокофьев, встречавшийся с ним после возвращения в Советский Союз в тридцатых годах в связи с концертами на Украине. Дальнейшая судьба Самуила Яковлевича мне не известна.
О моих дедушке и бабушке со стороны отца я знаю немного. Как я уже говорил, Мейер и Адель были состоятельными людьми, но откуда пришла эта состоятельность, мне не известно. Мейер Тутельман занимался, как говорили в семье, коммерцией. Что это значило, я не знаю. У моего отца было двое братьев, Наум и Самуил (не путать с Самуильчиком из Могилева!). Оба они жили в Киеве и, кажется, тоже имели дело с “коммерцией”. Самуил, как будто, работал в банке, об этом в семье киевлян говорилось особым, значительным голосом, но на каком уровне была его банкирская деятельность в советском банке, трудно представить – директором банка он не был. Наум же “служил в министерстве”, где, как намекалось, он “ведал финансами”. Когда нам приходилось гостить в Киеве, Наум уходил на работу утром, с портфелем и в начищенных до блеска ботинках, и тетя Роза неизменно обращалась ко мне с вопросом: “Ты знаешь, куда ушел твой дядя? Нет? Так он ушел в министерство”. При этом один глаз тети Розы закрывался, как бы подчеркивая важность события. Самуил и Маня Тутельманы были бездетны, а у Наума и Розы было двое детей – Абраша и Эмма.
Папа был единственный в семье Тутельманов, кто сумел вырваться за пределы своего сословия: вскоре после окончания университета и получения степени Доктора Медицины Натан Тутельман начал в Умани свою медицинскую практику в качестве врача-педиатра. В 1917 году он женился там же, в Умани, на дочери Эфраима Вортмана, мелкого торговца, владевшего меловой лавкой, располагавшейся на Старом базаре. Эфраим Вортман был весьма небогатым человеком. Он числился купцом третьей гильдии, т.е. был торговцем самого низкого разряда. Несмотря на это, он и его жена сумели дать образование всем своим шести детям. И это не удивительно, т.к. Эфраим сам был грамотным человеком, много читал и знал русский язык настолько, что был известен в Умани в качестве народного поверенного, т.е. оформлял бумаги для судопроизводства и был переводчиком судебных документов на русский. В доме Эфраима Вортмана были русские и еврейские книги – любимым поэтом деда, говорила мне мама, был Надсон.
Быт семьи, несмотря на скромные доходы, отличался некоторой широтой – в саду была, например, даже площадка для крокета. Всех девочек учили
