еще не окрещенных детей или же окрещенных, но когда они не находились под защитой крестного знамения или молитв, и во время наших церемоний убивали их, когда они спали у себя в колыбелях или рядом с родителями. А все думали, что дети задохнулись или умерли по какой-либо иной причине; мы же тайно выкапывали их из могил и варили в котле до тех пор, пока кости не отделялись от мяса, а мясо полностью не разваривалось, растворялось в жидкости, а из наиболее жестких кусков мы делали мазь, потребную нам при превращениях и преобразованиях. А самой жижей мы наполняли бутыль или бурдюк, и тот, кто их выпивал, исполняя определенный ритуал, тот считался посвященным и становился главой нашей секты.
Подобная инициационная структура, к которой присоединяют или скоро присоединят другие практики, такие как сексуальные оргии, хорошо показывает размах антихристианского ритуала, которым изначально считался шабаш. Итак, шабаш рождается примерно в десятилетие между 1420 и 1430 годами, когда подготавливается и открывается Базельский собор (1431–1449), поставивший целью исправить ущерб, нанесенный Великим Расколом (1378–1417)[54], провести соответствующие границы власти Папы и собрания представителей верующих (Собора) и наметить способы борьбы против духовных евангелических движений, подобных вальденству, но главным образом против движения гуситов и его радикального крыла – таборитов (не будем говорить о радикальном движении адамитов), ставящих под вопрос монополию институциональной церкви. В ноябре 1424 года на синоде в Клатови табориты сформулировали свои требования, а именно отказ от таинств, в частности от исповеди, такой, какой определил ее IV Латеранский собор (1215); табориты отрицали телесное присутствие Христа в евхаристии и требовали отмены пышного обряда мессы, не имеющей ничего общего с евангельской проповедью. В июле 1436 года соглашение (Compactata), подписанное делегатами Базельского собора и умеренными гуситами, закончило длившуюся несколько лет войну и вновь вернуло чехов Богемии под крыло католической церкви, признавшей за тамошней церковью некоторые специфические особенности, следующие из требований, сформулированных в Праге в начале восстания, и в частности причащение двумя субстанциями – «хлебом и вином».
Между этими датами голоса, идущие из интеллектуальной и общественной среды вокруг базельского плавильного котла, начиная с 1431 года намечают, вместе с разоблачением практик шабаша контуры некой контрцеркви, психоза, являющегося результатом страха, порожденного действительностью: христианское единение, воплощением коего является церковь католическая («вселенская») и римская, действительно находится под угрозой. И не случайно, что такой человек, как Николя Жакье, с 1451 года инквизитор Бургундии и Лионне, автор Flagellum hereticorum fascinariorum («Бич еретиков-чародеев»), изданного в 1458 году, в 1433–1440 годах являлся активным участником Базельского собора и до самой смерти (в 1472 году) принимал участие в ученой полемике против гуситов. Как написал Этьен Анейм («У истоков шабаша»*): «В дискуссии вокруг христианских ритуалов под вопрос ставится власть католического священника, повседневные церковные обряды, и даже высшая власть понтифика».
Таким образом, следует навести мосты между появлением описания шабаша, являющегося центральным понятием преступления ведовства, и общественными, религиозными и интеллектуальными тревогами эпохи. Шабаш является плодом кристаллизации, и это не фантазм, висящий в пустоте времени и пространства. При этом борьба с поклонниками Сатаны должна вновь занять свое место в исконных пастырских трудах главных действующих лиц, францисканцев и доминиканцев, чьи ордена, называемые нищенствующими, с XIII века стояли во главе этой борьбы. Вопреки издержкам христианизации, позиционировавшей себя а fortiori более глубокой на землях, дававших пристанище еретикам, таких как Верхнее Дофине, ставшая предметом исследований Пьеретты Парави в ее диссертации «От христианства Римской церкви к Реформации»*, разоблачение шабаша и пламя костров позволяли не только показать, но и утвердить могущество церкви, а также христианских ритуалов, как пишет об этом Иоганн Нидер:
<…> Совершенно ясно, что милосердие и мудрость всемогущего Бога, уверенно простирающиеся от одного конца мира до другого, невозмутимо ограничивают злодеяния демонов и худших из людей, таким образом, что в то время, когда люди эти неверием своим пытаются ослабить и умалить веру в царство Христа, они укрепляют ее и еще прочнее укореняют в сердцах людей. Ведь через эти злодеяния может быть немало пользы для верных христиан, ибо вера через них укрепляется, злоба демона становится видна всем, а милосердие и могущество Господа являются воочию, а потому людей просят внимательно следить за собой и побуждают их почитать страсти Христовы и обряды церкви.
Вопрос о таинствах являлся центральным при определении роли церкви и, как мы уже видели, стоял в центре протестных движений начиная с XI–XIII веков. Не принимая всерьез эти протесты, клирики сумели очень хорошо их использовать, чтобы выстроить фигуру еретика, противника таинств, готового осквернить их и опоганить. Около 1220 года цистерцианец Цезарий Гейстербахский (в XIII веке еретиков все чаще приравнивали к слугам Сатаны, и в этом немалая его заслуга), рассказывая об осаде Безье катарами, сообщает, что они мочились на Евангелие, а один знатный горожанин «опорожнил свой желудок совсем рядом с алтарем самой большой церкви, а потом вытер грязь алтарным покровом». «Другие же, преисполнившись буйства и исступления, возлагали на святой алтарь экскременты». Как показал Уве Брунн, метод, используемый Цезарием, корнями уходит в трактат De haeresibus («О ересях») святого Августина, который, разоблачая еретиков манихеев, противопоставил sacramentum (таинство) и exsecramentum (проклятие). Оставалось сделать шаг между exsecramentum и excrementum (экскремент), что и было осуществлено в XII веке, а потом и Цезарием с совершенно понятной целью: использование экскрементов тулузскими еретиками соответствует извращению таинства.
Впрочем, ничего удивительного, если колдун и законченный еретик, вступая в секту Сатаны, отрекался от христианской веры, что, согласно юридическим документам, выражалось во вполне понятных жестах: так, в Верхнем Дофине в начале охоты на ведьм надо было как минимум три раза топнуть ногой по месту, где нарисован крест («знак нашего искупления, который каждый христианин должен почитать и уважать под угрозой страшного суда», пишет Клод Толозан, комментируя приговор Боннетте Руфье), произнося при этом следующие слова: «отрекаюсь от тебя, Пророк и чародей!» или «отрекаюсь от тебя, Бабуин!» и подкрепляя слова неприличными жестами. Подобный поступок в сентябре 1519 года приписали Катрин Пейретон из прихода Монпеза, что возле Обена: она отреклась от Бога и крещения, стерев левой ногой крест, нарисованный ею на земле левой рукой. Обвиненная многими знакомыми в том, что она наводила порчу на женщин, животных и урожай, она призналась, что отдалась душой и телом дьяволу Баррабаму, что ела плоть детей во время четверговой «синагоги» (шабаша) и, last but not least, выплюнула гостию. Арестованная в ноябре того же 1519 года неподалеку от своего места преступления и брошенная в
