темницу цистерцианского аббатства в Мазане, Аньес Коломб также начертила крест, а потом плюнула на него и растерла, приняв таким образом дарение дьявола Озепа, который предложил отомстить ее врагам. Связанная с ним договором, она осквернила гостию, выплюнув ее за пределами церкви во время праздника Пасхи, а потом потоптала ее ногами.
Отрицание христианской веры, ее таинств и литургии, поклонение Лукавому также вдохновлялось вассальной присягой, посредством которой свободный человек отказывался от своей свободы и отдавал ее в руки сеньора. Так, колдун, полностью отвечающий за свои действия, вступал в мир, освещенный солнцем Сатаны и являвшийся негативным отображением мира, веками выстраиваемого церковными и светскими элитами. Например, в документах апелляционных процессов, проходивших в Парижском парламенте в конце XVI и в первой половине XVII века, описан ритуал, выворачивающий наизнанку христианский обряд, во время которого демон в обличье «большого черного человека» или козла, чей зад целуют присутствующие, служит «своего рода мессу», или католическую мессу наоборот, а потом, прежде чем демон начнет произносить проповедь, его уриной или семенем заменяют святую воду.
Отрицание христианского учения, являвшееся одним из пунктов обвинения в преступлении ведовства, кажется образцовым противоцерковным преступлением, а шабаш – настоящим «таинством наоборот» (У. Стивенс, «Любовницы демонов: колдовство, секс и кризис веры»*), обязывающим осквернять гостию (тело Христово, corpus verum Христа) и зачастую принимать в себя тело и кровь детей. Происходящий в удаленном месте, не освященном наличием приходской церкви, шабаш являлся отрицанием причастности к церкви и церковному посредничеству, ибо представлял собой церемонию, возглавлявшуюся самим Сатаной, которому колдуны воздавали почести и совокуплялись с ним. Колдун, или, скорее, ведьма, совершенно очевидно, несмотря на местные различия, представляет собой доходящую до абсурда феминизацию преступления против церкви, созданного самой христианской церковью. Но этот абсурд обладал собственным смыслом, смыслом настоящего контрпроекта, антицеркви и антиобщества, где следует подчеркнуть не столько составляющую мечты – народной мечты об освобождении, – сколько характер кошмара – кошмара клириков. Встреча лицом к лицу обвиняемого и его судей напоминала не столкновение двух миров – действующие лица разделяли один и тот же универсум верований, – а утверждение миропорядка посредством разоблачения «противоположного мира» воображаемого. Таким образом, основную роль в этом процессе играло признание, поскольку оно создавало видимость истины, усиливало власть обвинителя и уничтожало общественную угрозу.
В новом издании руководства по законодательству Ульриха Тенглера «Новое зерцало мирянина» (Аугсбург, 1511, f 190), предназначенного для наставления мирян, Ганс Шеуффелейн сделал иллюстрации, изображавшие злодеяния ведьм как настоящий комикс. Обращение к силам черной магии, представленное в центре колдуном, которому помогает демон, и дьявольское жертвоприношение соотнесено с практиками ведьм: скачками на козлах, совокуплением с дьяволом или совершениями злодеяний, как, например, превращение здорового в хромого (гравюра на дереве; Мюнхен, Баварская государственная библиотека).
За несколько веков до навязчивого бреда наших «мирских религий» (нацизм, фашизм, коммунизм и другие родственные идеологии) превращение верующего на ровном месте или только исходя из критики, в полную его противоположность, то есть в неверующего, предвосхитило основной механизм функционирования тоталитарных систем[55]. Инквизицию часто обвиняли в «тоталитаризме», что является анахронизмом, следовательно, нельзя позволять себе делать скидку на обстоятельства. Так что, возможно, у организаторов процессов – настоящей машины для превращения лжи в истину с помощью признания – в Москве, Будапеште, Праге или еще где-либо, оставалась вера или крупицы веры в коллективную цель, оправдывающую средства, таким образом позиция церкви в конце Средневековья была ясна: она наделяла инквизитора миссией трудиться во благо спасения христианства, обязанностью сражаться против «противоположного общества», общества Зла, угрозу которого ощущали как государство, так и церковь. Вдобавок уже со времен Августина церковь посредством compelle intrare («вели привести») из притчи о пире (Лк.,14, 23) узаконила принуждение: все приглашенные нашли причину и, извинившись, не явились на ужин, устроенный господином; тогда тот велел рабу своему пойти и позвать бедных и недужных, а потом, так как еще оставалось место, отправиться и привести насильно тех, кого встретит на дороге, даже если те не захотят идти. Такой была и роль инквизитора: от имени христианской общины заботиться о спасении каждой заблудшей овцы. В конечном счете охрана порядка посредством борьбы с реальным или сфабрикованным антиклерикализмом задумывалась как акт мира и милосердия и без, сомнения, рассматривалась массой верующих как совершенно необходимое действие.
Общий мир Цена христианизации
Для женщин, обвиненных в ведовстве, ответить на вопрос судьи и описать дьявольский универсум, в котором они жили, не представляло большой проблемы: ведьмы или жертвы, все принадлежали к одному и тому же ментальному миру и верили в дьявола и его возможности. В Альпах с самого начала коллективный психоз развивался не на пустом месте. Усилия, прилагаемые клириками для обращения в христианство, особенно энергичные на землях, считавшихся прибежищем еретиков, в результате приводили к внушению чувства виновности всему крестьянскому миру, сотканному из магических практик и суеверий, позволявших встречать лицом к лицу жизненные трудности, иногда приводившие в замешательство и требовавшие церковного благословения или экзорцизма, пользовавшегося и у церкви, и у простых верующих большим успехом. Не имея возможности ассимилировать элементы древнего наследия, церковь начала с ними борьбу; что касается простых верующих, они видели в действиях Лукавого объяснение тому, что они совершили, тому, что случилось, и тому, что может произойти.
Мы совершим ошибку, полагая что между двумя четко разграниченными мирами, миром клириков и судей, с одной стороны, и миром обвиняемых – с другой, происходило столкновение; равно как и думая, что обвиняемые имели два уровня понимания: один, поверхностный, уровень христианского дискурса, который пытались вложить им в головы посредством пастырского наставления и из которого они запоминали только то, что могли, связанное с чудотворным или с чудесным, и другой глубоко в них укоренившийся уровень магических практик и верований. Как подчеркивает Пьеретт Парави, исследуя процессы в Верхнем Дофине, подобное различие являлось ви́дением судьи, но не должно быть нашим. История нищенки Мари де Сен-Венсан, арестованной и казненной в июне 1441 года в селе Сезан (сегодня Чезана Торинезе в Италии) за то, что напустила порчу на восемнадцатилетнюю Беатрис Милли, онемевшую и парализованную после того, как старуха с молитвами попросила у нее милостыню, призывает поступать более взвешенно, нежели участники событий. Мари, родом из диоцеза Бургос, пришла, возможно, из Рима. Она приписала апатию Беатрис неверию молодой девушки, а также ее грехам; вдобавок она заявила, что дьявол велел ей не произносить имя Иисуса, потому что «когда демоны его слышали, он сам и все служители ада испытывали жуткие мучения, склонялись и преклоняли колени».
В
